Оранжевая комната
Шрифт:
– Да уже за это время она, наверное, новую купила, – предположила Валентина. – Магазин-то рядом.
– Да вы ее не знаете, она совсем беспомощная, как ребенок. Она и не сообразит в магазин сходить, а сюда боится идти. – Тамара говорила горячо и радостно.
Выскочила в коридор, что-то громко спросила у медсестры, вернулась, что-то записала на клочке бумаги и опять исчезла.
Мы с Валентиной заговорщески улыбнулись друг другу.
Лето оттеснило весну – будто кто перевернул страницу. Солнце растеклось по небу, как желток по сковородке: не светило, а жарило. В палате
– Ты сама подумай! – Услышала я за спиной знакомый голос. – И обернулась на звук.
У выхода из другого корпуса, на свежепокрашенной скамейке – две подруги: Елизавета – с опущенной вниз головой и зажатыми меж колен ладонями, и Тамара, раскинув руки вдоль спинки. Она что-то шептала, будто про себя, не поворачивая головы к собеседнице, лицо ее было красным и потным. Елизавета сгибалась, будто ее сворачивали в свиток и исподлобья смотрела на Тамару. Потом медленно встала.
– Сидеть! – Раздалась команда в больничном дворе.
Эта разборка привлекла внимание прогуливающихся пациентов. Заметив направленные на нее взгляды, Елизавета отвернулась и получилось – спиной к Тамаре. Та схватила Елизавету за руку и быстро пошла прочь, таща ее за собой как нашкодившего пса на поводке.
С того дня Тамара и Елизавета опять составили неразлучную пару – появлялись вместе в столовой, у процедурных кабинетов, бок о бок прогуливались по территории клиники. Смотреть на них без улыбки было невозможно: массивная, со вскинутой вверх головой Тамара и Елизавета с узким телом издалека выглядели как суровая мать и легкомысленная дочка. Тамара шла всегда на шаг впереди, Елизавета послушно плелась за ней. Но в нашу палату Елизавета больше не заглядывала, а увидеть их вместе в столовой никому не удавалось: они приходили туда рано, первыми и уходили до нашего появления. Поэтому мы с Людмилой делали вид, что ничего не знаем, и никаких вопросов про Елизавету не задавали. Только предположили, что Тамара хочет скрыть от нас факт примирения, чтобы не показаться беспринципной и непоследовательной.
Тополиный пух был везде: будто кто распорол перину и вывалил все содержимое сверху. Он свободно кружил в воздухе, приглушая яркость солнечных лучей, будто запутавшись в них, опускался на землю, закрывал свежую траву и проникал сквозь открытое окно в палату. Если бы не раскаленный желтый круг солнца, это бесконечное движение белых хлопьев можно было принять за снегопад. Особенно достоверно это выглядело на асфальте, где полоски пуха собирались узкими полосками, липли к бордюрам и казались слежавшимся снегом. Одна зажженная спичка – и белые хлопья превращались в огненный ручеек, он бежал быстро, оставляя после себя струйку дыма и запах жженной травы – привкус горечи.
В тот день Тамара лежала под капельницей, поэтому на завтрак пришла позднее, когда у раздаточного стола уже змеилась длинная очередь. Она быстро скинула с плеча сумку, придвинула занятый стул к столу и обернулась. Ее подруга стояла,
Шум в столовой был равномерно гулким, поэтому пациентки не сразу расслышали, как кто-то кричит.
– Помогите! Люди!
Голоса утихли, все замерли на месте, повернув головы на хрипевший от надрыва голос.
Тамара стояла, беспомощно озираясь, напротив нее сползало со стула безжизненное, вялое тело Елизаветы – как небрежно брошенный плед. Лицо больной было мертвенно бледным, как гипсовая маска, рот широко открыт. В наступившей тишине было слышно сухое, толчками, дыхание и жесткие хрипы.
Валентина подбежала первой, я дернулась к внутреннему телефону, вызвала врача. Когда повесила трубку, заметила, как Надежда с выражением брезгливости на лице, будто проглотила что-то горькое, быстро спускается по лестнице.
– Вы куда? – Успела я крикнуть ей вслед.
Она закрыла руками уши и побежала быстрее.
Елизавета лежала уже на полу. Под головой – свернутая валиком куртка Тамары, ноги чуть приподняты вверх. Рядом, опустившись на корточки, сидела медсестра. Она старалась прикрепить на плече Елизаветы полоску тонометра, чтобы измерить давление, но ей это не удавалось: рукав аппарата не фиксировался. Медсестра была спокойной и хладнокровной.
– Вы, что не можете новый тонометр купить? – Кричала Тамара. – Он же сломанный, им руку не обмотаешь.
Тамара оттолкнула сестру и начала бить Елизавету по щекам.
– Лизка! Лизка! Ты чего это? А ну, вставай!
– Отойдите все! – Громко сказал мужчина в белом халате. Протиснулся сквозь толпу и обхватил толстыми пальцами запястье Елизаветы. Потом резко выпрямился и согнулся – будто собрался пополам, прикрыв тело Елизаветы своим, как ширмой. Немного приподнял голову, посмотрел снизу вверх и тихо прошептал – как помолился:
– Выйдите все, пожалуйста.
В тот вечер в нашей палате стояла мертвая тишина. Никто не сказал ни слова.
Утро было тяжелым и хмурым. Тучи сливались в темные пятна и закрывали солнце. Тамара поднялась с постели около девяти, села на кровати, внимательно разглядывая стену напротив.
– Говорила ей – пей таблетки, а она их выбрасывала, дура, – сдавленным голосом произнесла Тамара. – Лучше бы она шуршала этими пакетами. Вы ведь ничего про нее не знаете. Мы с Лизкой подружились давно, она тоже сына потеряла шесть лет назад.
– Как? Твой же сын… – начала неуверенно Валентина. – Ты же рассказывала, как в прошлом месяце ему 40 лет отметили, в ресторан ходили. Как потеряла, за это время?
– Я потому и рассказываю, что не могу поверить, что его уже нет с нами 6 лет.
Ее яркие глаза стали влажными, а дыхание – хриплым и жестким. Губы задрожали, лоб стал белым. Я испугалась:
– Может, врача?
Она небрежно махнула рукой и брызнула в рот ингалятором. Через несколько секунд задышала ровно и свободно. И заговорила.
– Я никогда не говорю о нем в прошедшем времени. И рассказываю, будто он жив. Я так давно его не видела. Очень соскучилась.
Я не знала, что в таких случаях говорят. Выражать соболезнование было поздно, расспрашивать – глупо. Один выход – слушать.