Оранжевое солнце
Шрифт:
Дорж сидел рядом с отцом. Столкновение их хотя и не забылось, сын уже не спорил, не осуждал отца. Нелепо осуждать то, что цветет и умножается; племенное овцеводческое хозяйство давно уже на высоком счету у аймачного начальства. Дорж гордился, что в это влито немало сил его престарелого отца.
Когда за столом спор о племенных, их будущем вознесся выше облака дыма от трубок гостей, молодые люди очутились в степи.
Поддерживая Цэцэг под руку (у нее могла подвернуться нога), Гомбо расхваливал здешние места; вызывался показать Цэцэг заветный уголок, похожий на тот, где застала их снежная буря, когда были они еще маленькими. Та же рощица, та
Цэцэг слушала вначале настороженно, недоверчиво, потом перенеслась мысленно в ту счастливую пору и шагала не по этой незнакомой степи, не возле той рощицы скалы, а взявшись за руки, шли они с Эрдэнэ по сыпучему песку Гоби. Помнит, набрала жиденький букетик белых кашек с тоненькими, как ниточки, ножками.
Гомбо рад, Цэцэг внимательна, слушает его, и глаза у нее красиво поблескивают. Идти тяжело, Цэцэг шагает вяло, с трудом двигает ногами. Какой недогадливый, ведь у нее больная нога. Они присели на холмик. Гомбо забыл о прелестях здешних мест, неожиданно взялся убеждать Цэцэг оставить Гоби, переехать в Улан-Батор; в комбинате игрушки тоже есть лаборатории. И Гомбо, словно бывалый знаток, обрушился на гобийские трудности — вокруг только скалы-чудовища и зыбучий песок; небо и земля пышут жаром, воды нет, некоторые утесы так раскалены, что лопаются, и гул, подобно пушечному выстрелу, оглашает Гоби. Заметив, что щелки глаз Цэцэг насмешливо сузились, быстро перепрыгнул на спину своей любимой лошадки — детской игрушки. Тут он был недосягаем: изливал самые цветистые слова, и Цэцэг заслушалась. К закату солнца она побывала с Гомбо во всех цехах комбината игрушки. В ее ушах, тесня друг друга, едва умещались слова — бархат, плюш, шелк, лаковые краски, пушистое сукно. Цэцэг устало вздохнула, и бисерная нить с нанизанными на нее куклами, зайчиками, медведями, птицами, рыбами оборвалась.
— Прости, неинтересно, уморил? — задрожал его голос.
Она промолчала, вглядываясь в его лицо, которое словно в этот миг только и увидела. Сбоку кто-то незримый, навязчивый внушал: «Пусть говорит, еще пусть говорит»... И чем упрямее она слушала, не вникая в суть слов, тем привлекательнее казалось ей его лицо, глаза, голос, легкая черточка на лбу и тонкие усики. Сердце билось беспокойно, не слишком ли громки его удары? Не услышал бы Гомбо...
Ее рука в его, горячих, ласковых... Вздрогнула, убрала руку... «Надо завтра же уехать... Уехать!»
Смеркалось. Шли тихо. До юрты недалеко, но идти Цэцэг не могла, заныла нога.
Придерживая Цэцэг за талию, он сожалел, что юрта так близко... Цэцэг упрашивала:
— О ноге ни слова маме, слышишь, Гомбо, ни слова!..
В юрте заждались. Харло тревожно глядела на дочь:
— Долго гуляли. Разве тебе можно ходить далеко?..
— Шли, мама, медленно, сама знаешь, надо осторожно...
Мать склонилась, пощупала ее ногу:
— Цэцэг, да она же у тебя распухла...
— Что ты, мама...
Посмотрела Дулма.
— На ночь намажем топленым жиром. Пройдет.
Быстро поужинали. В юрте повис мрак. Лежа рядом с матерью, Цэцэг заставляла себя просить мать завтра же уехать, но не смогла.
Ни Гомбо, ни Цэцэг не ответили бы, спали они в эту ночь или нет. Тишина, а голос Гомбо слышно. Они были далеко в степи, о чем он говорил? Убежденно, горячо... Все забылось, кроме настойчивой просьбы оставить Гоби, переехать в Улан-Батор. Прелестей здешних мест не увидела. Скала, где когда-то они спасались от бури, нависла темной громадой... Они с Гомбо вновь
Пробудилась мать.
— Болит? Завтра же уедем домой. Вызовем врача...
— Что ты, мама, ничуть не болит. Мне приснилось...
— Закройся одеялом, спи...
Как ни заставлял Гомбо свои глаза закрыться, не послушались. Мысли перебрасывало с одного на другое. Протискиваясь сквозь заросли, заслоняющие дорогу его жизни, он неизменно выходил на залитую солнцем поляну, где Цэцэг собирала белые цветы... Что у нее на сердце?.. Спросила об Эрдэнэ. Я-то знаю брата лучше, чем она... Мой брат честный... К Цэцэг относился с насмешливым холодком. Никогда это не скрывал... Гомбо набросил на лицо подушку, зажмурил глаза. Лежал недолго. Рывком поднялся, набросил халат, надел туфли и, вкрадчиво ступая, вышел из юрты.
Ночь синяя. Луна синяя. Изгородь загона, коновязь, юрта в синих отблесках. Звездной россыпью усеяно небо, как степь цветами; все одинаковые, приглядишься, все разные... Остановился у коновязи, сел на сложенные горкой седла, зажал голову ладонями. Перед ним прожитое; невелико оно в сравнении с дедушкиным и похоже на сорную траву, все топчут, даже голодный скот обходит: я — огорчение дедушки и бабушки, насмешки Доржа. Лишь бабушка Харло удивила: «Счастливый ты, Гомбо, избавился от негодницы»...
Ночная прохлада бодрит. Гомбо, кутаясь в халат, поднялся, закурил и пошел по степи, не зная куда. Под ногами волглая трава, в темноте натыкался на кочки, валуны. Чей-то голос остановил:
— Гомбо, что ты бродишь ночью?
Это Цого, он слышал, как вышел из юрты Гомбо и не вернулся.
— Жарко в юрте, захотелось прохладиться...
— Прохладиться. Возвращайся. Ночь...
Гомбо, шагая за Цого, шептал: «Завтра. Весь откроюсь... Честно ей выскажу...»
— Что бормочешь? Не слышу. Давай-ка посидим, покурим. Утром отвезешь Цэцэг к врачу. Не расхворалась бы гостья.
— Отвезу, — оживился Гомбо.
— В степь ходили... Где у тебя голова? У девушки нога сломана. Что, опять задачи решали? — уколол Цого. — Еще не все решены? Эх, Гомбо, много сору насыпал ты на наши седые головы... Будь поумнее, держись осторожнее, не мальчик...
— Дедушка, ты меня уже сто раз отругал... Лучше бы помог... растерялся я. Как тарбаган в петлю попал... Дай совет, умную сказку расскажи, что ли...
— Перерос, от сказки не поумнеешь. Вы молодые, теперь сами с длинными усами... Женился, ни со мной, ни с Дулмой словом не перебросился. Вокруг Цэцэг крутишься. Вижу. Коротковаты у тебя руки, дотянешься ли?.. Пошли спать...
...Раньше всех поднялась Харло, переполненная тревогой за Цэцэг. Едва уговорили позавтракать. После утреннего чая Гомбо отвез Цэцэг к врачу. Вернулись к обеду. Врач осмотрел, лекарств не прописал, ходить не запретил, но внушал не жадничать — далеких переходов не делать. Обедали неторопливо... Как всегда у Дулмы стол заставлен вкусной едой. О чем бы ни говорили, пройти мимо высокоплеменных овец не могли. Цого не корил, не поучал своего сына Доржа. Разве можно, — ветеринар госхоза. Он спрашивал сына о работе, о нагулах скота, о болезнях. Дулма радовалась — тихий разговор, не спорят, не шумят, как бывало... Подкладывала им куски пожирнее. Харло склонилась к Гомбо: