Орест и сын
Шрифт:
Орест Георгиевич считал фигуры, рассевшиеся вдоль бортов. Тонкий докторский луч двигался медленно, словно помогая его глазам. “Один, два… восемь…” По четыре с каждой стороны. Они казались необыкновенно толстыми, как будто оделись к холодам. “Они… Мои ватные старцы”. Цепенея, он думал о том, что собственными руками снял их с вешалки, и теперь они вышли в город — кого-то хоронить.
“Первый этап закончен”, — Орест услышал голос Строматовского. Словно повинуясь, возница натянул поводья. Лошадь остановилась.
“Вы можете приступать ко второму”. Павел кивнул. Острие луча тронулось с места. Возница, качнувшись
“Прошу вас озвучить промежуточную версию”, — Строматовский призвал нетерпеливо. “Да, да, сейчас… Мне надо подумать… Нет. Не знаю”. — Павел Александрович вытер лоб. Фосфор, обливший вершины фонарей, занимался красноватым.
Оттесняя Павла, Орест Георгиевич глядел не отрываясь: сверху, на крышке гроба, лежал пухлый портфель. Издалека он мог показаться школьным — кожзаменитель на двух застежках. Металлические замки давным-давно сорвались, во всяком случае портфель — атрибут похоронного обряда — перетянули узким ремешком. “Я помню: отец всегда носил книги. Это — они. Похоронная процессия. Хоронят моего отца”, — он произнес громко и внятно, отбросив колебания.
Узкий ремешок лопнул, как будто полоснули острым, и книги, повалившие наружу, заставили вспомнить о четвертом измерении. Они перли и перли, прибывая, словно действие иллюстрировало сказку о каше и глиняном горшке. Груда книг, вспухающая со дна, достигла грановитых бортов. Сверху лежала тонкая тетрадка или, он пригляделся, может быть, блокнот… Невская слюда вспыхнула и погасла. “Версия не принята”, — заключил голос Строматовского. Орест Георгиевич сник.
“Попытаетесь сызнова?” — ангельский доктор обращался к нему. Орест Георгиевич кивнул, воодушевляясь. Он думал о том, что “петербургский язык” на этот раз ошибся; что ж, он сделает еще одну попытку — лишь бы докопаться до истины.
Луч, скользнув над городом, разрезал снежную пелену. Исчезла груда книг, и тетрадка, и странная процессия, составленная из ватных старцев. То, что открылось глазам, было и вовсе необъяснимо: по Вознесенскому проспекту, стремясь к пустому пространству Исаакиевской площади, шли, издалека заглядываясь на собор, три маленькие фигурки — совершенно детские с наблюдательской высоты.
Орест Георгиевич вглядывался пристально. Под его взглядом маленькие фигурки двигались вперед. Снег, валивший хлопьями, облеплял их с ног до головы, и Оресту вдруг показалось, что головы их увенчаны высокими шапками — не то войлочными, не то меховыми.
“Я выведу, выведу”. — Чибис шел вперед, не оглядываясь. Пятидесятый, на который сели по недосмотру, завез к Юсуповскому саду. В этот час улица Майорова выглядела пустынной. Горящие окна были зашторены: свет, набухавший в складках, не проливался наружу. Снег валил хлопьями, Чибис думал: как в новогодней сказке.
“Ой, тут же наша зубная. — Ксения заглядывала в переулок. — Однажды мне восемь дырок сделали — в один присест. Я думала: как будто партизанка. Правда. Так терпеть легче”. Чибис сунул руку в карман и нащупал бумажный рубль. “А
На просторе площади гулял ветер. “Этот собор? Этот?” — Ксения забежала вперед. Хлопья вились над статуей, опоясанной фонарями. Каменный конь плясал под всадником, выбрасывая передние ноги. Впереди, подхваченный круговым светом, вставал купол. “Мы жили здесь. Близко. Там, на Союза связи”, — Ксения радовалась. Невесомое облачко, улетевшее с кладбища, приближалось к ее родному дому. Тревожась, она заглянула в небо. Оно было пустым и низ-ким — ни звезды.
Холод, стлавшийся понизу, прожигал ноги сквозь рейтузы. Инна нагнулась, растирая. “Надо домой”. — Она оглядывалась тревожно. “Нет, нет”. — Ксеньины глаза вспыхнули. Инна терла немевшие колени. “Нечего ждать. Все равно не дождешься”. — “Ты же обещала. Еще немножко… Я дождусь”.
В сквере, разбитом на площади, не было ни души. Что-то подступало изнутри, тянуло низ живота. Больше всего на свете хотелось лечь и уснуть. Сугробы, лежавшие под ветками, сбились овечьим стадом. Чибис расчистил скамейку: “Ты на пальто садись”. Не поднимая глаз на Инну, он заботился о Ксении.
“Да не бойтесь вы, не бойтесь, — Ксения уговаривала. — Мы правда жили здесь”. В снежной пелене дрожали окна “Астории”. “Жили, пока не уехали”, — Инна усмехнулась. “Но я же не виновата. Нас выселили. То есть этаж расселили под ясли. В наших комнатах — средняя группа…” — Ксения оправдывалась горячо. “Это какие — четырехлетние?” — Инна перебила.
“Там еще чердак есть… Мы забирались и рассказывали сказки — страшные. — Блаженная улыбка ходила на Ксеньиных губах. — И лифт старый. Сетчатый, как у тебя…” Чибис кивнул. О доме, расположенном в двух шагах, она говорила так, словно он остался в другом городе, далеком, как небеса. “В войну разбомбили. Справа Телеграф, слева — Почтамт. Метили в них, а попали в наш. После войны немцы восстанавливали — пленные. В парадной плитками выложили: 1917—1946. Очень хороший дом — только квартиры коммунальные. Мама радовалась, когда уехали…” — “А ты?” — Инна снова перебила. “Я — нет, — Ксения поежилась, — я вообще никуда не хотела уезжать. Там лестница и оконце на крышу”, — она объясняла торопливо.
“Вы что, на крышу лазили?” — Чибис восхитился. “Нет. — Она махнула рукой. — На крышу — нет. На лесенку садились. Там тепло…” Чибис ежился: “Сейчас бы туда — на ваш чердак…” — “А ты представь себе, как будто…” Чибис шевельнулся, устраиваясь: “Я тоже любил сказки. В детстве у меня была книга „Сказки народов мира””. — “А я люблю русские”, — Инна возразила через силу. “Я — тоже”, — Ксения подхватила. “Русские так русские”, — он кивнул, соглашаясь.
За чердачной стеной стукнули дверью. Лифт уходил вниз. Шахта, образованная сетью, походила на змеиную чешую. “В некотором царстве, в некотором государстве жил-был огромный змей, — Чибис зажмурился и начал неторопливо. Сетчатая чешуя отдавала блеском. — Жил он на самой высокой горе, и прозвали его за это Горынычем. Страшно?” — Он открыл глаза и улыбнулся.