Орфей
Шрифт:
– Не всегда.
– Я прикусил язык. Нечего с ним разговаривать, с Кроликом. Я все еще находился во власти удивительного сна.
– Как поедем? И когда? На утренний мы опоздали, теперь до восьмичасового ждать. Выходить в семнадцать. На всякий случай.
– Ну, зачем же нам ждать, - добродушно сказал Гордеев.
– Ждать - что может быть хуже. Только догонять...
Он вытащил из внутреннего кармана своей лайковой куртки плоский приборчик, нажал несколько кнопок. Ага. Угрюмо хмыкнув, я пошел на крыльцо. Вернулся, умытый, а Гордеев вновь
– "А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг - конца не будет, а много читать - утомительно для тела", процитировал он из мягкого томика с папиросными страницами.
– Прекрасный девиз для литератора! И закладка здесь, смотрите-ка. Перечитываете на сон грядущий? Для укрепления?
– Подумаешь, закладка, - сказал я сварливо.
– Там их сотни две, закладок этих.
– Поглядите, ничего я не забыл?
Он уже собрал мой чемодан, прекрасно ориентируясь, где что лежало, что следует взять. Я по инерции вновь удивился
– А вот еще...
– В руках у Гордеева была следующая книга.
– "И наконец..."
– "И наконец, одни философы называются физиками, за изучение природы, другие - этиками, за рассуждения о нравах, третьи - диалектиками, за хитросплетения речей", - сказал за него я заложенную цитату.
– Диоген Лаэрций. Слушайте, может, хватит развлекаться? Поставьте книгу на место. Что вы там вызвали?
– Транспорт Неужели вы думаете, что я без транспорта?
– Не иначе, вертолет. По всем законам жанра должен быть вертолет. А перед ним погоня. С автоматными очередями, визгом покрышек и лохмами рыжего огня на перекувыркивающихся автомобилях.
– Ну нет, - Кролик уже откровенно смеялся, - хватит с меня вертолетов. Перекусить перед дорогой мы успеем. Машину я в километре оставил, но пока они проберутся...
– Молодцы?
– Как без них. Не сердитесь. Давайте позавтракаем, я без вас не стал. Выпьете граммульку или?..
Я демонстративно налил себе из закопченного чайника черного брусничного отвара. Без сахара. Мой здешний чай.
– А-а, - сказал Гордеев. Сам он, к моему огромному изумлению, наполнил кружку до краев двенадцатилетним "Джонни Уокером", подмигнул мне, выпил медленными глотками, как воду. Снова подмигнул.
– Вы уж меня простите, Игорь. Это я в порядке аванса вам. За грядущие бои, в которых не смогу, к сожалению, поучаствовать на вашей стороне лично. Ну-с, еще одну. Все повеселей будет...
Я, разумеется, не понял, что он хотел сказать, и молча смотрел, как он расправляется со второй такой же кружкой. В четырехгранной бутыли осталось совсем на донышке. Вот это Кролик! Потом он снял со стены свою сумку и стал собирать в нее не допитое и не доеденное нами. Ничего не забыл и тут - даже пустые банки и обертки. Подотчетное там у них, что ли? Но я, как мне показалось, догадался, зачем он все собирает. Не хочет оставлять следов своего пребывания. Отпечатки пальцев с кружки, книг, прочего тоже будет стирать? А как насчет запаха?
Гордеев не
– Присядем на дорожку?
– Не дожидаясь меня, Михаил Александрович уселся вполоборота, так что я видел его розовый, налившийся не то от виски, не то от хозяйственных усилий затылок.
Я тоже опустился на чемодан. Наверное, я должен был сейчас что-то такое испытывать, но ничего не было. Уподобившись только что лазившему по цитатам Гордееву, я вспомнил: "Конец твоего мира приходит не как на произведении искусства..."
И что-то там еще. "Его приносит паренек-рассыльный..." Конец моего мира. Моей второй, здешней жизни. Будет ли третья? Третья... Что же я такой пустой?
С дороги опять посигналили. Не терпится им. Не пер Михаил Александрович на себе свою замечательную сумку, не надрывался.
Я запер Дом, как всегда, уходя надолго, на два замка, и ключи засунул на сухое место под крыльцом. Дорожка к роднику, которую я начал мостить чурбачками, поставленными на попа. Огород. Набитый на две зимы вперед стог дров. Мои планы, бесхитростные достижения, которыми я еще вчера только и гордился. Дом. Я взглянул назад. Ничто не изменилось в Доме из-за того, что еще один из его временных хозяев покидает его. Не так ли уходили все они, прежние, кто не умирал прямо в нем?
Не знаю, можно ли назвать это новым знанием, что открылось мне здесь, но я вдруг начал понимать их всех, моих предшественников (краткие перекупщики не в счет), кому Дом давал приют и защиту. Их историй я так и не сумел прояснить при своих редких заходах в ближайшие деревни, и один-единственный раз - осторожными справками в райцентровском краеведческом музее. Память здешних жителей простиралась от силы на одно поколение дальше памяти горожан, а Дом был много старше. В музее не знали. У доживающих век бабок в полумертвых деревнях не осталось никаких баек-сказок. Ничего.
Но те, кто приходил в Дом со своим смятением и горем, кому находилось в нем отдохновение, краткое ли, долгое, как повезет, - они были. Я так же убежден в этом, как и в том, что наше прощание с Домом не навсегда. Даже что надолго.
С Гордеевым мы обогнули заросли можжевельника. Я собирал под его кустами подосиновики, далеко не ходя. Увидел я, на чем Михаил Александрович прикатил. Не очень разбираюсь в иномарках. Здоровенное чудовище на высоких огромных колесах, цвет самый пижонский, ярко-фиолетовые чернила.
– Михал Алексаныч!..
Рыжий молодец в каскетке выглядит обеспокоенным. Меня вообще взглядом не удостоил, сразу кинулся к Гордееву, словно тысячу лет не видались. Пока у них происходит тихий разговор, я смотрю на двух других. Куртки, кепки, стрижки. Этим сказано все. Смешно.
– Привет, ребятки!
– Машу им.
– ... времени, - говорит позади рыжий с Гордеевым.
– Сообразишь сам и ребятам объяснишь. И все, - говорит тот.
– Но...
– Без "но". Лопата есть?