Орхидеи еще не зацвели

Чуприна Евгения

— Не особенно, — ответил Мортимер. — Вид Принстаунской тюрьмы оказывает свое благотворное влияние на взгляды местного люда. Этому способствуют и доносящиеся оттуда крики заключенных.

— Полагаю, что да-с.

— К тому же, и эти огромные пространства, пролегающие от одного жилья к другому, заполненные мрачными болотами, мало способствуют солидарности трудящихся.

— Но все же, бомбу бросить могут-с. Когда сэр Генри приедет в Баскервиль-Холл, тамошний конюх Перкинс, вероятно, поспешит взять расчет, дабы не подвергаться опасности

езды вместе с ним-с, — продолжил гнуть свое Шимс.

— Сейчас вряд ли возможно бросание бомбы. С тех пор как сбежал этот Селден, повсюду стоит полицейский патруль, и… Вообще-то это ж вам не Лондон, где в каждом писсуаре…

— Погодите, — вмешался я, не проявив интереса к теме лондонских писсуаров и лежащей там взрывчатки, — эту собаку кто-нибудь видел?

— То есть как? — не понял Мортимер. — То есть что значит «видел»?

— Ну, почему все решили, что замешана собака? Она оставляет что-нибудь на месте преступления? Ну там, кошачий хвостик, погрызенный мяч, кровью написанное слово… это… Rоshen… или как оно правильно пишется?

— Вы, должно быть, имели в виду немецкое слово Rache, «месть», а не локально известную шоколадную марку-с, — предположил Шимс.

— В общем, что-то, что оставляют преступники, желая защитить свое авторство.

— Собаки в таких случаях задирают ногу на столбик-с.

— Только если кобелек. А это вполне может быть и сука… — уточнил Мортимер.

— Гав! — сказал кокер-спаниель, вскочив на ноги. До этого он неподвижно лежал у камина, печально созерцая, как пламя догрызает головешку, и думая: вот так, наверно, и собачья жизнь…

— Конечно, сука! — подтвердил я. — Вот и Снуппи возбудился.

— Гав-гав-гав! — согласился Снуппи и вспрыгнул на диван рядом с хозяином.

— Ведь в легенде же сказано, что она появилась после того, как сэр Хьюго задушил тетку. Резонно предположить, что произошло некое преобразование, то есть была тетка — стала собака. Понимаете? И как была она теткой, так сукой и…

В этот момент раздался телефонный звонок. Шимс подошел и снял трубку. Он некоторое время усердно практиковался в поджимании губ, а потом изрек:

— Было бы крайне непристойно-с, если бы с Ее Величеством, покойной королевой-матерью, случилось все вами тут перечисленное-с… Сэр, пощадите хотя бы Его Величество, ведь он, боюсь, склонен к заиканию-с… Может быть, вы хотите-с, чтобы я позвал к телефону сэра Альберта? Сэр Альберт — это не Его Величество-с, и кстати Его Величество уже давно не сэр Альберт, а в данном случае сэр Альберт — это мой хозяин-с… нет-с, разница довольно заметна… да, Берти по-вашему-с…о, совершенно верно, гад ползучий Берти. Прекрасно-с.

На том конце телефонного кабеля Генри бурлил, пузырился и кипел как двадцать три свежезапатентованных электрокофеварки:

— За кого меня принимают в этой гостинице?! — кричал он с сильным американским акцентом, но уснащая речь грубой саксонской бранью во вкусе сэра Хьюго. — За дурачка?! За дурачка. Вы, англичане, со своим юмором!..

Вообще!.. Ну я не знаю, может, здесь это в порядке вещей… Может быть, на вашей стороне пруда так и водится, и это в порядке вещей… Но если это порядок, то пошел он лесом, такой порядок! Пошла знаете, куда вся ваша сторона пруда, еще и с находящейся на ней СССР! У меня тоже есть чувство юмора. Да, я его всегда чувствую! И это значит, что я не позволю с собой шутки шутить! Нет, не позволю!

— Да что же случилось? — спросил я.

— А то, что у меня всего-навсего было три пары обуви, всего три — новая цвета яркого кофе с молоком, старая черная и эти сапоги, что сейчас на мне… Сначала слямзили новый башмак, а теперь уперли черный… Ну, чо ты на меня все вылупливаешься, жаба! — Это я не тебе, Берти. — Че беньки-то на меня разул, головастик матрасный?! Ты, еж, против шерсти причесанный, грязный, в зад соломинкой надутый! Прыщ ты наглазный! Чего зыркалки выкатил, паучина бздючий! Нашли уже или нет?! А?! Нашли или нет?! Польский гриб-мордоябрик! Да я те ща знаш куда глаз натяну, знаш, куда его запихаю, куда кокос напальменный не пролезет!!! Иди уже нафиг, борзопинчер мокрожопый, толку с тебя, как с трех баксов одной бумажкой… Ну, ничо! Я их ща всех тут в строй выстрою, и всех подряд…через коромысло… в балетных пачках и комбинезонах, с волосатой грудью… ой же все узнают у меня!!!

— Генри, послушай, — вставил я. — Ты в курсе о собаке Баскервилей?

— А, об этом фамильном ужасе. Конечно. А что, блин?

— Ты не думаешь, что сначала у тебя стянули новый башмак, а теперь вот старый? Это как-то наводит на мысль о собаке, которую хотят пустить по следу.

— Чушь собачья, Берти.

— Но зачем же тогда…

— Ты несешь околесицу.

— И все же позволь заметить, что…

— Какой-то бред сивой кобылы.

— Новый для собаки не годится, поэтому стянули старый…

— Одно слово — белиберда.

— Но послушай…

— Да и потом как они могли понять, что это я? Никто не знает о моем приезде в Лондон, и где я поселился. Даже на пароходе я плыл под чужим именем.

— Зачем?

— Двойные налоги чтоб не платить.

— Ну ты и ушлый.

— А что делать, мы, Баскервили, все такие. О нас Джон Драйден в свое время даже эпиграммку подпустил: «Страна моя, ты слышишь этот зуд? Три Баскервиля по тебе ползут». Вообще-то слегка обидно…

— Прости его, Генри. Ведь столько лет уже…

— А, пустяки. Услышав суд глупца и смех толпы холодной, я остаюсь тверд, спокоен и угрюм, и посылаю всех подальше.

— То есть брань на вороту не виснет?

— Абсолютно.

— Тогда можно еще вопрос? Ты предложил мне поехать с тобой в Баскервиль-Холл под твоим именем. Это тоже никак не связано с собакой?

— Нет, — очень серьезно сказал Генри.

— Значит, это не для того, чтобы разнообразить нежномясым Вустоном скупой баскервильский рацион этого вашего, как ты выразился, семейного ужаса?