Орхидеи еще не зацвели

Чуприна Евгения

Здесь я почувствовал, что к такому разговору грех не присоединиться. Да и было с чем, ведь позавчера, коротая вечерок в «Дармоедах», я заметил сплоченную группку друзей, которые, покатываясь со смеху, читали вслух какую-то книгу. Это оказалось сочинение энтомолога Фабра. После нескольких порций выпивки эта книга показалась мне верхом остроумия. Уж не помню, каким образом, но утром она лежала у меня на столике под рюмкой из-под бренди. Немецкий психоаналитик Фрейд называет такие явления навязчивыми действиями… ну, или чаще ненавязчивыми.

— Сукно доставляет нам баран, — сообщил

я, выходя из спальни с раскрытым Фабром в руках. — Шерсть барана перерабатывается зубьями машины у прядильщика и ткача, потом она пропитывается красками у красильщика. Она прошла через более сильную переработку, чем переработка желудочным соком. И что же, после этого она не подвергается новым нападениям? — Тут я сделал эффектную паузу. Шимс и Генри Баскервиль смотрели на меня в четыре крутых, как боксерский кулак, вопросительных знака.

— Нет, — продолжил я, — подвергается. Моль оспаривает ее у нас!

Слушатели синхронно кивнули.

— Мое бедное, узкое суконное платье, товарищ моих тяжких трудов и свидетель моих бедствий, я без сожаленья сменил тебя на крестьянскую куртку. А ты лежишь в ящике комода, между несколькими пучками лаванды, посыпанное камфарой. Хозяйка присматривает за тобой и время от времени вытряхивает тебя. Но это бесполезно. Ты погибнешь от моли, как крот от личинок мухи, как уж от кожеедов, как мы сами… Но не будем углубляться дальше в бездну смерти. Все должно вновь переработаться и обновиться в той плавильне, куда смерть постоянно доставляет материал для непрерывного процветания жизни.

— Аминь-с, — облегченно сказал Шимс и скрылся в моей спальне, чтобы наконец-то предать помойному ведру скорбные останки яичницы. Генри счел, что самое время нам слегка поздороваться.

— Привет, Берти. А я как раз хотел поинтересоваться, дома ли ты, дружище.

— Я-то дома, но ты-то как, пасынок Монтесумы? Как поживают твои необъезженные мустанги?

— Да мустанги-то что, те же кони, только звери. А я вот вдруг — бампц! — и, похоже, наследство получил от английского дядюшки.

— Сколько?

— Ну там это… хлопот невпроворот, сплошные болота, народ суеверный, дом старый, вот-вот обвалится, дымоходы не чищены, с потолка капает, гаража нет, электричество проводить надо, дороги строить…

— Сколько-сколько?

— Наверно, миллион. Но еще ничего не решено.

И тут Генри вдруг смерил меня тем особым двусмысленным взглядом, каким, внезапно посолиднев, смотрит на вас разыгравшийся фокстерьер, решая, вцепиться вам зубами в икру или на этот раз все-таки следует воздержаться и подождать более благоприятного случая. Когда, благостно покуривая в кресле «Дармоедов», я вижу такой взгляд на лице приближающегося ко мне Таппи или Бинго, то не трачу время на разговоры о погоде, а сразу спрашиваю: «Сколько?», потому что совершенно очевидно, что он хочет разжиться деньжатами. Но до сих пор никто не отвечал: «Наверно, миллион». С такой суммой лучше быть уверенным.

Генри смущенно попятился в кресле, задел локтем каминную кочергу, и, водружая ее на место, вдруг сказал:

— Этот твой дворецкий, Шимс, он какой-то сам не свой. Ну просто на себя не похож!

— Так значит это и не он.

— Ну да, ну да, конечно,

он полез ко мне с разговорами про моль, и не сказал ни как по-латыни, ни чем питается. На них, что ли, революция так влияет? У вас же Советской Союз под боком, что-то долетает с ветром… Вообще вы здесь в Лондоне странные. Ты знаешь, что у меня ботинок пропал? Ведь у меня здесь ботинок пропал!

Я кинул ошалелый взгляд на его ноги, аккуратно лежащие на столике и обутые в пару ковбойских сапог со здоровенными такими каблуками, и промолвил:

— Не знал, что ты носишь ботинки.

— Я?! Да нет, да нет. Ботинки носят таксы. В зубах. А я их купил в магазине, сразу возле отеля, и выставил за дверь своего номера, в гостинице, чтобы их натерли черной ваксой, ну. Черные чтоб были.

— А они были не черные?

— Нет, конечно. Они были нормальные, цвета яркого кофе с молоком.

— А почему же ты не купил черные?

— Берти, мне и в голову б такое не пришло! У нас черную обувь надевают на похороны и на свадьбу, а бедному дядюшке Чарли все равно уж ничем не поможешь… И потом этот проклятый макаронник, он же уверял меня, что это типичные английские ботинки. «Взгляните только на каблук, — говорил он, — и если это не самый настоящий английский каблук, то я съем свою шляпу», правда, как я теперь вспоминаю, никакой шляпы на нем не было, потому что будь на нем шляпа, то его мерзкая адриатическая лысина не торчала бы у меня сейчас перед глазами. — Тут Генри посмотрел на меня взглядом фокстерьера, решившего кусать. — Берти… Послушай, Берти… Вот ты отлично разбираешься в ботинках.

Я хотел уж скромно возразить, что хотя я и написал однажды статью в модный дамский журнал о том, как не должен одеваться джентльмен, если он хочет быть верно понятым, в сущности, мои познания в обуви не простираются дальше, чем это необходимо, дабы не испачкать носки, но Баскервиль не дал мне рота раскрыть и продолжил:

— Ты отлично разбираешься в ботинках. Ты настоящий английский аристократ. А меня ждут в этом чертовом Баскервиль-Холле, понимаешь, наследника древнего рода, а я… родился в Вайоминге. Детство и большую часть юности провел в Соединенных Штатах, в Канаде. Отсюда и эти сапоги, и эта шуба. Когда я ем рыбу, мамаши дочек уводят. А однажды вообще отличился. Говорю себе, говорю что-то и вдруг рукой по столу — хряп! Напоролся на вилку.

— С нашим королем случилось то же самое, и он издал указ, чтобы всем класть вилки зубчиками вниз.

— Но я-то не король.

— А мог бы не хуже.

— И согласись, я совсем не на то учился, чтобы вступать во владения всякими Баскервиль-Холлами.

Здесь я вынужден был признать его правоту.

— Послушай, Берти, мне пришла в голову гениальная мысль, давай поедем туда вместе! — с фальшивой внезапностью воскликнул он, хотя эта его атака все равно выглядела спланированной. — Мы скажем, что ты — это я, покрутимся там, разберемся с делами, поместье продадим, а потом я вернусь в Чикаго, и поминай как звали. И все сохранят память о владельце поместья — истинном, чистопробном джентльмене с медальным профилем, безукоризненными манерами, элегантном от подошв до кончика цилиндра… ведь оно называется цилиндр, да?