Ориан, или Пятый цвет

Сулицер Поль-Лу

Ле Бальк перемотал пленку и стал думать. «Если не отдать кассету Ориан, будет еще хуже», — сказал он себе. Это досье началось со смерти и смертям не видно конца. Может быть, ему представлялся уникальный случай заставить выплыть истину при условии, что следователю удастся завладеть документами, о которых идет речь.

Он включил начало, где Леклерк представлял себя. Впечатление такое, будто жизнь его кончалась, чувствовалось, что он нездоров, руки его находились в постоянном движении. Он казался очень встревоженным, говорил почти неслышным голосом, словно боялся, что снимающая его камера была в руках врагов.

Было ровно шесть часов вечера. Ле Бальк набрал номер телефона следователя. На месте ее не оказалось, а ее мобильник был переключен на прием посланий. Ле Бальк оставил сообщение, что вечером зайдет к ней в кабинет, причину он не стал уточнять, указал только дату и время во избежание путаницы. Потом он снова просмотрел начало записи. Ему впервые довелось увидеть лицо человека, приговоренного к смерти.

57

Из Люксембургского сада Ориан направилась домой, на улицу Карм. Ей не хотелось привлекать внимание сотрудников, появившись на работе с этим длинным деревянным чемоданчиком, в котором хранилось сокровище Ладзано и,

вероятнее всего, судьи Леклерка: губительное сокровище. Было время теленовостей. Она включила телевизор и ушла на кухню готовить себе салат из грейпфрута. Прогулка пробудила аппетит и жажду. Полуденные новости были целиком посвящены футболу. Она вспомнила, что Ладзано намеревался сводить ее в парк Принцев. «До чего же много упускается деталей, когда любишь», — вздохнула она. Разочарования не столь жестоки, когда они приходят вместе с воспоминаниями скрытно и неожиданно, без предупреждения, вызываются ничего не значащей фразой, картинкой или репортажем на экране.

Ориан очистила маленький столик в гостиной, поставила на него деревянный футляр. Открыв его, осторожно взялась за концы яхты и вытащила ее из уютного гнездышка. Внутри футляр был выложен бархатными подушечками. Она провела пальцем по лакированной поверхности корпуса, потом легко установила мачты в вертикальное положение. Действительно, эта «Массилия» была настоящим чудом. Каждая деталь ее была продумана, отточена до миллиметра, как музыкальный инструмент. Однако партитура, которую искала Ориан, отличалась необычностью. Сможет ли она найти ее, не прибегая к крайним средствам? Ей вспомнились приключения Тентена, кажется, из «Тайны единорога», когда герои Эрже пытались разгадать секрет древнего пергамента, кусочки которого были спрятаны в трех макетах кораблей. А здесь на вид задача представлялась простой. Вся головоломка целиком находилась в этой маленькой «Массилии». Но где именно?

Она уселась на диван, подобрав колени к подбородку, и несколько минут в тишине смотрела на нее. Запретив себе думать о несостоявшемся свадебном путешествии на борту настоящей «Массилии», она заставила себя внимательно изучать ее и размышлять. Раз уж макет был сделан по образу и подобию оригинала, значит, где-то есть вход в винный погреб, в каюты и ванные комнаты, которые просматривались через маленькие овальные иллюминаторы, размером около двух сантиметров, расположенные вдоль ватерлинии. Она тихонечко надавила пальцем на каждый из них, надеясь, что они откроются, но тщетно. А вдруг документы были сфотографированы на водостойкую пленку — Ладзано мог это сделать из предосторожности, ведь он разрешил пускать судно в плавание, — в таком случае, они вполне могли уместиться на дне трюма, поближе к килю. Тщательный осмотр нижней части не дал ничего. Ориан встала, чтобы принести сигареты, но застыла на месте, смотря на яхту сверху. Неожиданно пришло решение. Сначала не было ничего определенного. На память пришли фотографии аэросъемки Артюр-Бертрана, которыми она любовалась утром у здания сената. Снятые с высоты пейзажи раскрывали свою естественную сущность, на них просматривались разломы, шрамами пересекавшие ансамбль. Посредине палубы, на светлом, блестящем, паркете Ориан увидела выделяющийся на общем фоне четкий прямоугольник, почти неуловимый, сливающийся с геометрическими прожилками дерева. Она разыскала в ящике стола ножик с тонким лезвием, принадлежавший ее отцу. Это был довольно редкий экземпляр, ценимый только курильщиками трубок; они используют его, чтобы снимать нагар табака в чашечках. С торжествующим видом она взяла нож и поднесла к отмеченной ею точке. Но потребовалось время, чтобы вновь найти ее, так как она ускользала от глаз. Следовало быть очень внимательной, чтобы засечь ничтожно малый паз на поверхности площадью едва ли в десять квадратных сантиметров. Она развернула лезвие, закрепила его и, высунув кончик языка, задерживая дыхание, как в детстве, когда играла в «Микадо» на паркете своей комнаты, очень осторожно подцепила деревянную пластинку. Та сопротивлялась, но Ориан удалось приподнять один уголок прямоугольника. Тоже она проделала и с тремя остальными углами. И наконец пластина поддалась и соскользнула с места, открыв темную, как карцер, дыру. Ориан взяла карманный фонарик и направила луч в это царство тьмы, затерявшееся в белейшем судне. Сначала она увидела лишь кусочек ткани, которую ей удалось ухватить щипчиками. Это оказалось комплектом запасных парусов. Она вытащила их по одному. Их здесь вполне хватило бы на снаряжение всех четырех матч, случись шторм на Люксембургском пруду. После урагана 27 декабря 1999 года даже речные моряки узнали, что в перечне катаклизмов нет ничего невозможного. Но вот и цель: луч фонарика остановился на темно-синем плотном свертке. Она сняла кольцо с левой руки — рука эта послабее, потоньше, не такая мускулистая — и попыталась просунуть ее в отверстие. Но напрасно ужимала она ладонь, какой-то лишний сантиметр не пропускал ее руку. Подумала было намылить пальцы, но передумала: бесполезно. Сверток казался объемным и хорошо упакованным. Щипчики не могли ухватить его. Она нашла плоскогубцы, попыталась ухватить ими край свертка. Получилось. Она обрадовалась, как маленькая девочка, поймавшая на крючок вожделенный предмет.

С колотящимся сердцем Ориан освободила пакет от пластиковой оболочки, и перед ней оказалась пухлая пачка бумажных листов, покрытых непонятными цифрами. Преодолевая чувство разочарования, она внимательно просмотрела листки, которые выглядели так, будто их не раз перечитывали, сгибали, разглаживали. На некоторых виднелись отпечатки пальцев, были и помятые. Но все их покрывали колонки цифр, читались незнакомые фамилии, названия фирм, ничего не говорящие аббревиатуры с датами и указанием мест: Рангун, Либревиль. Что-то было напечатано на машинке, но большинство листков представляло компьютерную распечатку. Встречались слова, написанные от руки почерком, который невозможно было установить. И из-за этого погибли по меньшей мере три человека?

— Ладно, — со вздохом сказала себе Ориан, отодвинув пачку в сторону. — Не горячись. Над ними надо работать с отдохнувшей головой. А сейчас меня ждут в кафе «Флоран».

Она вызвала такси. Меньше чем через двадцать минут она уже была напротив колоннады Лувра и ждала, когда к ней подойдут. Но Ангел уже перебежал ей дорогу, и, прождав полтора часа и выпив три чашки кофе, она решила пойти на работу. В «Финансовой галерее», должно быть, уже не осталось ни человека. Ей по душе было такое безлюдье. Взглянув на панель своего мобильника, она-прочитала послание Ле Балька. С документами в сумочке она направилась к Итальянскому бульвару.

Впереди была долгая ночь.

58

Урсул

дю Морье был из тех, кого прозвали главным коммивояжером государства. В шестьдесят два года этот приветливый мужчина, увлекающийся техническими видами спорта, приобрел уникальный опыт в области промышленной реструктуризации, начавшейся в начале восьмидесятых по указке общественных властей. Кораблестроение, металлургия, угледобыча — тяжелые сектора национальной экономики подчинились его здравому смыслу, приправленному человечностью, редко встречающейся у чиновников его ранга. Причем обошлось это без особых финансовых трат — порождения либеральных законов, начинавших захватывать Европу. Его примиренческие способности были замечены, и Урсул дю Морье частенько отлучался из Государственного совета для улаживания взрывных ситуаций в кризисных точках. Его за глаза называли «господин лотарингский шахтер» или «господин корабельщик Атлантики»; его доброжелательное, веселое лицо делало чудеса в самых напряженных конфликтах. Одевался он в строгие костюмы, оживляемые неизменной бабочкой, цвета которой он подбирал особенно тщательно. Со временем он стал символом государства, наиболее близким интересам рабочих, его почитали профсоюзы, ценили патроны, к нему уважительно относились политики, как правые, так и левые. За свою длинную карьеру, начавшуюся в одном из административных судов Алжеруа, он неоднократно занимал разные посты в Министерстве промышленности. Поговаривали, что пои каждой смене власти «уходящий» передавал «входящему» имя Урсул дю Морье как надежный «джокер» на случай тревожной ситуации на фронте реструктуризаций. Достаточно сказать, что этот привлекательный и скромный персонаж пользовался популярностью, но популярностью бесшумной. Он старательно избегал встреч с журналистами, приписывал свои заслуги другим и всегда предпочитал направлять свет от успехов на своих вышестоящих, директоров министерских канцелярий или на «очень понятливых» профсоюзных деятелей. Он никогда не давал интервью, никогда не высказывал личную точку зрения по вопросам, волнующим средства массовой информации. Урсулу дю Морье нравилось быть в тени. Его фамилия редко упоминалась в газетах, и он не позволял себя фотографировать. Слишком многие из его «именитых коллег», как говорил он с оттенком иронии, увлеклись зрелищными государственными играми, а сам он ни за что на свете не променяет спокойствие на возможность появиться на страницах журналов. Приписывали ему связь с одной женщиной, чей муж занимал высокий пост в коридорах власти, и тем не менее если некоторые журналисты и считали, что знают, о ком идет речь — все они, между прочим, не сходились во мнениях, — то слишком уважали частную жизнь Урсула дю Морье, чтобы его имя просочилось на заседания подкомитетов или стало предметом шуток и сплетен в парижских редакциях.

Вот почему его посмертное появление на первых страницах газет и журналов в конце недели оказалось неуместным и бестактным, словно загадочная и жестокая смерть послужила оправданием тою, что безо всяких объяснений вдруг приподнялась завеса над его жизнью. Лишь три фотографии нашлись в архивах крупных национальных издательств. Одна из них, самая известная, показывала государственного советника выходящим из зала после длившихся всю ночь переговоров в Лонгви в 1979 году: осунувшееся лицо, но взгляд живой, почти веселый; бабочка съехала набок, пиджак помят. Все говорило о том, что переговоры были трудными. Но для него это не имело значения: в ту ночь он спас от увольнения более двадцати тысяч шахтеров угольного бассейна. Светло-голубые глаза Урсула дю Морье контрастировали с мрачными взглядами хозяина шахт, выпускника Национальной школы управления. Сорокалетний, излучающий очарование, несколько толстощекий денди только что доказал, что закон экономики — не неизбежность, что человек кое-что значит в эпоху засилья техники. Другое фото представлялось более личным, хотя и было сделано по случаю всенародного события: мотоциклетные соревнования за Золотой кубок. Если верить подписи под снимком, он относился к началу восьмидесятых. Он был единственным черно-белым снимком, опубликованным в «Пари-матч» — журнал всегда помещает на своих страницах лишь цветные фотографии. На ней был запечатлен мужчина с такими же живыми глазами, как и на снимке, сделанном в Лонгви, с такой же улыбкой, но с более густыми волосами. Вместо костюма с бабочкой на нем была кожаная куртка, придававшая лихой вид повзрослевшему молодому человеку с умным лицом. Рядом с ним стоял победитель Золотого кубка в классе 200 см3, некий Эдди Ладзано, тоже улыбающийся в объектив. Оба мужчины, казалось, были объединены чем-то общим, не связанным с мотоциклами. Урсул дю Морье одной рукой обхватил плечи Ладзано, и жест этот был совершенно искренним, выражавшим восхищение. Чувствовалось, что они были в очень хороших отношениях.

Именно эта фотография первой бросилась в глаза Ориан, когда она села за свой стол. Кто-то — но кто? — положил последний номер «Пари-матч» около ее лампы, раскрыв его на странице, посвященной смерти государственного советника. Заголовок гласил: «Кому помешал Урсул?» Подпись из трех строчек под снимком поясняла: «Урсул дю Морье не был чопорным чиновником, он обожал скорость и спортивные достижения других, как об этом свидетельствует дружба, связывавшая его с Эдди Ладзано, бывшим чемпионом Золотого кубка, ныне занимающегося бизнесом», Ориан не могла отвести взгляд от лица, которое выплыло из другого времени, когда Эдди был молодым, очень красивым и живым, главное — живым. Эх, сложить бы ножки, нырнуть рыбкой в мир этой фотографии, преодолеть время взмахом волшебной палочки, оказаться на месте Урсула дю Морье в том же положении и продолжать ту жизнь, застывшую на черно-белом снимке, отныне оборванную навсегда. Но так бывает лишь в кино или в сказках о феях, где герои оживают от поцелуя. Ориан не могла больше сдерживать рвущееся из нее горе, и оно молчаливыми слезами, крупными жемчужинами, покатилось по перекошенному болью лицу. Она плакала, словно девчушка, которая утратила мечты и иллюзии и теперь должна утешаться воспоминан иями о счастливых днях, оказавшихся такими короткими, что казались нереальными. Она была рукой правосудия, и руке этой вдруг позарез понадобилось схватить, сжать, удержать ушедшую любовь, у нее больше не осталось сет бороться с превосходящими силами врага, с криминалом, незримо бродящим вокруг «аки лев рыкающий».

Была и третья фотография, сделанная совсем недавно на безупречном зеленом поле для гольфа на окраине Парижа: обмякшее тело, лежащее словно кукла в позе, никак не подходившей государственному советнику. Но его можно было простить: он был мертв и пуля, выпущенная с сотни метров проделала отверстие во лбу как раз между двумя бледными морщинками.

Затуманенные от неудержимых слез, выступающих из неиссякаемого источника, глаза Ориан не различали на снимке деталей, Подпись под ним ограничивалась словами: «Спящий среди долины» ^{9}.