Ориенталист
Шрифт:
На следующий год в Германии произошло еще больше революционных выступлений, как правого, так и левого толка. В марте 1920 года доктор Вольфганг Капп, бывший офицер, служивший в имперском Министерстве иностранных дел, с помощью генерала Людендорфа устроил путч. Формирование под названием «Бригада Эрхарда», праворадикальная группировка фрайкора, прошла маршем через Бранденбургские ворота в Берлине; именно солдаты этой бригады первыми начали наносить на свои шлемы знак свастики, еще до того, как эта идея пришла в голову Гитлеру. Социал-демократическое правительство тогда бежало из столицы, а поскольку ему не удалось вызвать регулярные армейские части, чтобы бросить их на фрайкор, оно в качестве ответной меры объявило общегерманскую забастовку. Примечательно, что рабочие поддержали правительство, и в назначенный день все в стране замерло: не выходили газеты, не было электричества, не работал водопровод. Ведь немецкие рабочие вообще отличаются высокой дисциплинированностью, и если объявлена забастовка, то бастуют все! В результате капповцам пришлось бежать в Швецию [82] . После неудачного капповского путча
82
Имеются свидетельства, что Гитлер, который в то время еще служил в армии, едва прослышав о капповском путче, тут же отправился из Мюнхена в Берлин, причем даже прилетел туда на самолете-биплане, но в результате ему удалось встретиться лишь с личным секретарем Каппа, венгерским евреем, которого звали Требич Линкольн. По словам Линкольна, он сообщил будущему фюреру, что мятеж прекращен, его зачинщики уже на пути в Швецию и что ему, Гитлеру, лучше всего поскорее вернуться в Мюнхен. «Не дайте им поймать вас здесь, — посоветовал Гитлеру этот еврей-путчист, — если вы, конечно, не хотите быть арестованным. Извините, но и я больше не могу разговаривать с вами. Счастливого пути!» — Прим. авт.
Наконец крупные столкновения прекратились, хотя уличные бои и незначительные революционные выступления еще долгое время продолжались в различных городах Германии.
В общем, весной 1921 года, когда Лев вместе с отцом пересек границу Германии, в стране уже воцарилось тревожное затишье. К тому же Нусимбаумы направлялись в регион, расположенный вдалеке от мест, где недавно царило политическое насилие. Там даже в самый разгар всех этих бурных событий было спокойно. А школа, куда должен был поступить Лев, находилась на одном из уединенных островов неподалеку от германского побережья Северного моря, и в наши дни остающегося раем для отпускников из числа обеспеченных немцев.
Когда Нусимбаумы прибыли на небольшой вокзал в Ахене, Лев приготовился к тому, что вот-вот появятся возбужденные толпы размахивающих флагами рабочих или солдат, что они услышат выкрики, что их с отцом станут, как минимум, жестко допрашивать и подозревать во лжи. «Так обычно представляют себе железнодорожный вокзал в разгар революции, — писал он, — однако вместо всего этого появился носильщик, подхватил мои вещи и спокойно понес их на другую станцию. Я был так удивлен, что даже уронил монокль. И это они называют здесь революцией?! Я еще не добрался до Гамбурга, как уже почувствовал себя несколько лучше. По-видимому, у каждой нации свое собственное представление о том, что такое революция. Сомневаться не приходилось: в этой стране, о которой я слышал столько ужасного, можно было вполне сносно существовать».
Нусимбаумы провели в дороге еще два дня, прежде чем добрались до цели, и с каждой минутой Лев радовался все больше: ведь им не попадались ни разъяренные рабочие, ни солдаты с каменными лицами.
На острове (его название отсутствует в воспоминаниях Льва) располагался, собственно говоря, не пансион, не школа-интернат, но что-то вроде санатория, своего рода эксклюзивная лечебница с целебными водами. Именно в таких местах любили отдыхать богатые нефтепромышленники из Баку, так что отец и сын Нусимбаумы сразу почувствовали себя, как дома. Большую часть острова занимал огромный парк. В центре находилось несколько небольших жилых помещений и два больших здания — собственно санаторий и так называемый педагогий [83] . Благодаря этому дети, которым требовался «дополнительный отдых», могли не отстать от школьной программы. Врачи, медицинские сестры, учителя, прислуга и представители администрации этого заведения добросовестно занимались здоровьем своих воспитанников, а также их образованием и организацией их досуга.
83
Педагогий — в Древнем Риме школа для детей рабов. С конца Средних веков в странах Западной и Центральной Европы — школа для подготовки к поступлению в университет, а затем название средней школы с интернатом.
Обоих Нусимбаумов, и отца и сына, поспешили познакомить с директорами этих заведений — жизнерадостным пожилым врачом, который заведовал санаторием, и худощавым молодым преподавателем, возглавлявшим педагогий. Им уже сообщили, что к ним направляется из Парижа один из бакинских нефтепромышленников со своим сыном-подростком, который собирается продолжить свое образование у них в интернате. Они, однако, оказались не готовы к встрече с юным парижским денди в лакированных кожаных туфлях и с моноклем, который с неловкой претензией на остроумие представился им как «собственно ребенок» и лишь после этого познакомил с отцом. Поскольку Абрам Нусимбаум по-немецки не знал ни слова, ему оставалось хранить многозначительное молчание, пока его сын вел разговор. Прежде всего, Лев от имени их обоих выразил восхищение тем, как блистательно справились с революцией здесь, на самом севере Германии. В самом деле, разве это не замечательно, сказал им Лев, что «несмотря на революционные
Оба директора после продолжительных бесед с отцом и сыном Нусимбаумами и консультаций друг с другом пришли к выводу, что «ребенок» с моноклем «слишком взрослый» для того, чтобы жить в одном помещении со своими немецкими ровесниками, а его образование «слишком нестандартное» для их заведения. «Лишь гораздо позже я смог осознать, какое сильное впечатление произвело на них мое появление, — писал Лев, — ведь разница между мной и пятнадцатилетними немцами была чрезмерно велика». В итоге решили, что жить Лев будет в санатории, а обучаться частным порядком у учителей из педагогия, до тех пор, пока не станет, по его собственным словам, «нормальным шестнадцатилетним подростком». Когда именно может настать подобный момент, оставалось неясным, тем более что Нусимбаумы никак не могли усвоить, в чем разница между санаторием и педагогием. Тем не менее такой вариант показался им замечательным, и Абрам вернулся в Париж, где его ожидали «мертвые души», которыми по-прежнему следовало изо дня в день заниматься.
Лев зарегистрировался в санатории и почти сразу же, из-за полного незнания европейской культуры, попал впросак. Дело в том, что его определили в комнату по соседству с одним знаменитым скрипачом. Когда тот репетировал в саду, под его окном собирались восторженные слушатели. Лев понятия не имел о том, сколь знаменит его сосед, да к тому же ему, что называется, медведь на ухо наступил. «Я считал его слушателей полными идиотами, — вспоминал Лев. — Но все было бы ничего, если бы сосед не принимался играть как раз в те часы, когда мне хотелось поспать после обеда». В конце концов Лев, вставив свой монокль, отправился прямо к директору — жаловаться на соседа. Неужели нельзя его приструнить? Директор лишь расхохотался. Правда, когда через несколько часов Лев случайно столкнулся со своим соседом, великий скрипач сам подошел к нему и, протянув ему руку, сказал: «А ты молодец! Ты проявил характер, смело защищал свои интересы». Впоследствии они частенько играли в шашки, и все это сделало репутацию новичка с азиатской внешностью и необычной манерой одеваться еще более эксцентричной.
Лев полюбил этот остров. Впервые в жизни он с огромным удовольствием занимался спортом — играл в теннис, плавал. Лежа на раскаленных камнях пляжа, он представлял себе, что Северное море — это голубая пустыня с мерно катящимися барханами. Занятиям он уделял не слишком много времени, зато еще больше совершенствовал свои познания в немецком языке, — именно идеальное владение немецким впоследствии станет фундаментом всей его писательской карьеры. На острове ему представилась возможность встретиться и познакомиться с множеством европейцев, приезжавших сюда на отдых. «У этих лиц такое беззаботнолетнее, сияющее, беспечное, утонченное выражение». Жизнь здесь была приятной и легкой. Лев быстро ощутил, как мрачные мысли оставляют его.
«Неожиданно я перестал отмалчиваться. Я помногу разговаривал с людьми и выслушивал их. Как оказалось, мне было что сказать им, но и окружавшие меня пациенты этого санатория также могли многим поделиться со мной. Это была недолгая и очень счастливая пора передышки, которую дала мне жизнь, бывшая до тех пор весьма одинокой и бестолковой».
Как это часто случается с подростками, преодолеть барьер в общении с окружающими помогли женщины. Лев вроде бы нашел себе девушку по сердцу. Или, точнее, он понял, что такая может появиться, а это для молодого человека практически одно и то же. Лев неоднократно описывал различия между ухаживанием за женщинами на Западе и на Востоке, где покрывало или чадра или некие незримые препятствия разделяли общество мужчин и женщин. И хотя в Баку многие женщины из окружения Льва чадру не носили, вели они себя так, словно никогда не снимали ее.
Еще в Батуме Лев узнал, что многие голубоглазые блондинки из России, из приличного общества и прекрасно воспитанные, за сходную цену готовы составлять компанию мужчинам. Таких женщин было множество в Константинополе и в Париже, однако он подавлял свои желания, ограничиваясь разглядыванием проходивших мимо дам, их ножек в шелковых чулках. Эти женщины были для него, писал он, «как прекрасные картины, и мне даже не приходило в голову заговорить с кем-нибудь из них, не то что прикоснуться. Я же все-таки не пьяный матрос и не дикарь. Мне уже было известно, для чего нужны женщины. Когда-нибудь, когда я вернусь домой, я женюсь на одной из них, и у нас появятся дети — вот и все, проще не бывает. Однако на этом зеленом острове все оказалось по-другому: женщины вдруг перестали быть далекими, недостижимыми созданиями». Они не были его или еще чьими-нибудь родственницами, их не требовалось защищать или держаться от них подальше. В Германии женщины были, пожалуй, самыми эмансипированными в мире. Большинство девушек в этой санаторной школе были из Гамбурга, а это означало, что они еще более эмансипированы, чем большинство остальных немок. Льва поначалу даже шокировало, что женщины, оказывается, могут быть такими говорливыми, так увлеченно заниматься спортом, и вообще, что это — «существа из плоти и крови». Он играл с ними в теннис, много танцевал, наблюдал, как они прыгали в волнах «полуголые» (то есть в купальных костюмах по моде 1920-х годов), обедал с ними за одним столом. Но больше всего его поразило то, с каким нескрываемым любопытством они разглядывали его самого. Он не мог привыкнуть к их светлым волосам. Девушки, жившие на этом острове, казались ему экспонатами из музея восковых фигур. Он никогда прежде не видел такого количества блондинок. Ему даже казалось, что им чего-то не хватает, что они лишены чего-то существенного: «Поначалу мне это представлялось нелепым: они бесцветны, так сказать, как будто у них такой дефект. Помню, всякий раз, встретив где-нибудь девушек с льняными волосами, я не мог не засмеяться!» Первое время все эти молодые женщины были для него на одно лицо. Но даже когда он научился отличать их друг от друга, они все равно представлялись ему абсолютно чужими. После заката молодежь тайком отправлялась на свидания в саду, и Лев наблюдал, как светловолосые парочки с упоением целовались в лучах лунного света.