Ориенталист
Шрифт:
Серия статей о визите энергичного афганского монарха Амануллы-хана в 1928 году в германскую столицу, которые Лев написал для «Ди литерарише вельт», а также для ряда других изданий, позволила ему совместить собственное восприятие Востока и Запада с анализом политических событий. Хотя в статьях дан унылый географический и политический ландшафт Афганистана («страна населена дикими, враждующими племенами… которые ненавидят все иностранное и охраняют свои границы на небольших, некрасивых лошадках, пристально разглядывая вооруженные караваны, идущие издалека, и указывая им на пирамиды из черепов, которыми до недавнего прошлого здесь отмечали существующие границы»), в них ощущается горячая надежда на то, что у этой страны «в отличие от прочих мусульманских стран, у которых довольно неприглядное настоящее покоится на фундаменте славного прошлого, нет прошлого, однако существует великое будущее». Лев закончил портрет Амануллы-хана афганскими стихами в честь этого правителя, задумавшего модернизировать свою страну.
Такое сочетание репортажа, политического комментария и среднеазиатской поэзии с ее размеренно льющимися поэтическими строками было самым желанным для целей «Ди литерарише вельт». Эсад-бей стал «восточным корреспондентом» еженедельника, и ему предоставили полную свободу творчества.
Среди тех, кто также регулярно писал для этого еженедельника, были такие
Не только после работы, но и до, и во время ее авторы «Ди литерарише вельт» отправлялись в кафе «Мегаломания», как они прозвали «Запад» на Курфюрстендамм. Там «рыжеволосый горбун» — официант по имени Рихард — «служил посредником между тщеславными, ершистыми клиентами заведения, поскольку эти люди рассматривали собственный талант с той же серьезностью, с какой армейские офицеры относятся к собственным наградам». Это описание Меринга запечатлело колоритную, экзотическую атмосферу, что царила в кафе «Мегаломания», где с одобрением встречали самые эксцентричные выходки.
Одной из самых близких Льву по духу и самых ярких фигур того периода была Эльза Ласкер-Шюлер. Эта немецкая поэтесса, еврейка по национальности, была известна в Берлине тем, что называла себя «царевич фиванский Юсуф» (и даже в своей биографии утверждала, что родилась в египетских Фивах). Реакция на Ласкер-Шюлер была неизменно резкой, полярной: сатирик, автор политического кабаре Эрих Мюзам считал, что в ее поэмах «пылал огонь восточной фантазии». А вот граф Гарри Кесслер записал у себя в дневнике: «Я годами старался избегать встреч с этой женщиной». Кафка, в свою очередь, высказал мнение, что ее поэмы суть «результат беспорядочных мозговых спазмов, характерных для горожанки с повышенной возбудимостью». Карл Краус назвал ее «помесью архангела с торговкой из рыбных рядов». Так или иначе, не заметить ее было невозможно. Ласкер-Шюлер утверждала, что способна говорить на «азиатском» языке, который на слух был несколько похож на древние речения библейских иудеев, которых сама она называла «иудеи-дикари». Однажды в Праге полиция арестовала ее за то, что она проповедовала в церкви на этом самом «азиатском» языке перед собравшейся вокруг нее, но вконец озадаченной толпой. Ее представления об «иудеях-дикарях», не испытавших изнуряющего воздействия двухтысячелетней жизни в рассеянии, постепенно получали все большую популярность. В ее произведениях рассказчики, от лица которых ведется повествование, — почти всегда арабы, тогда как ее голос от третьего лица обычно рассказывает истории об иудеях [110] . Художник Оскар Кокошка, друг Лас-кер-Шюлер, вспоминал, как они ходили по улицам Бонна, причем она шествовала в своем костюме «евреев-дикарей»: «Шаровары, как у обитательницы гарема, тюрбан, длинные, черные волосы, сигарета на отлете, в длинном-предлинном мундштуке. Над нами, разумеется, все потешались, нас высмеивали целые толпы прохожих, собравшихся зевак, дети приветствовали нас громкими криками восторга, а разгневанные студенты только что не поколотили». Ласкер-Шюлер давала своим друзьям загадочные, дурашливые прозвища — одного называла Великим халифом, другого Далай-ламой. Философ Мартин Бубер был у нее Властителем горы Сионской, а поэт Готфрид Бенн — Нибелунгом, а порой просто Варваром. Всю компанию своих друзей она называла «индейцами». В кафе «Мегаломания» она обычно появлялась в обществе богатого поэта-футуриста Филиппо Томмазо Маринетти, которого все звали просто «Том» и который ей нравился уже потому, что родился в Александрии.
110
Когда Ласкер-Шюлер впоследствии оказалась в Палестине, она вскоре поняла, что жить в Святой земле ей вовсе не нравится. «Трудно мне здесь, среди местных, — писала она. — Отсюда и царь Давид куда-нибудь съехал бы». Одним из ее последних проектов была попытка убедить и евреев, и арабов построить там совместными усилиями парк с аттракционами, чтобы все они научились вместе развлекаться и веселиться. На Двадцать первом сионистском конгрессе она, встав со своего места, сделала такое заявление перед его делегатами, людьми весьма мрачными и настроенными трагически: «Знаете, как можно разрешить еврейско-арабские конфликты? Есть один-единственный способ: вместе радоваться жизни. Нужно заложить увеселительный парк для евреев и для арабов, куда они могли бы прийти, чтобы вместе поесть картофельные оладьи, вместе покататься на одних и тех же каруселях, вместе поиграть в колесо фортуны… А над входом там должно быть написано: “Во славу Божью!”» — Прим. авт.
В этих прокуренных помещениях, где витали безумные идеи и царило невероятное позерство, новоявленный литератор и эрудит по имени Эсад-бей оказался совершенно своим — пусть он и родился в Азербайджане, носил чалму, кинжал за поясом, но всем он был почему-то известен как Лео Нусимбаум. Завсегдатаи этих кафе оказались идеальной аудиторией для устных миниатюр Льва на восточные темы. Впрочем, он старался для себя самого. Ведь для завсегдатаев кофеен самым важным было собственное восприятие — и еще, что немаловажно, в их среде никому не было дела до размеров состояния присутствующих или же наличия у них университетского диплома.
Меринг, на десять лет старше Льва, был уже знаменит, и это он, по-видимому, ввел Льва в круг постоянных посетителей литературных кафе. Правда, и Лев порой мог оказать нужную поддержку приятелю, который нередко впадал в хандру. Меринг чаще всего выступал на подмостках кабаре с примерно такими же песнями и репризами, каким Джоэл Грей [111] подражал в бродвейском мюзикле, а потом и в кинофильме «Кабаре». Вообще же политический театр в Берлине был наиболее интересным, пожалуй, еще при кайзере, хотя сегодня это может показаться невероятным; причем тогдашние шутки представлялись зрителям куда более смешными из-за деятельности имперской цензуры. Меринг царствовал на сцене кабаре в годы их расцвета — с начала революционных событий 1919 года до конца «года инфляции», то есть 1923-го. Впоследствии номера в берлинских кабаре из своеобычного варианта водевильных представлений скатились к чистому бурлеску, превратившись в постановки музыкальных ревю с шеренгой танцовщиц, исполнявших канкан, и заменив зрелище, пусть и развлекательное, эстрадное, но заставлявшее думать. Главным конкурентом таких танцевальных ревю стали заведения с развлечениями куда более низкого пошиба: стриптиз с голыми девицами. К 1927 году в Берлине было множество ярких, зазывных неоновых реклам, приглашавших посмотреть представления под такими названиями: «Мир без покровов, все обнажено» или «Вот так номер: целая тысяча голых женщин!» К середине 1920-х годов
111
Джоэл Грей (р. 1932) — американский актер, получивший высшие театральные и кинематографические награды США за роль конферансье в бродвейской постановке мюзикла и в фильме «Кабаре».
112
Во времена кайзерской Германии многие шутки в кабаре были «из еврейской жизни», и их нередко произносили с эстрады актеры-неевреи, дабы высмеять тех, кто стремился во что бы то ни стало ассимилироваться — как говорилось в одной из острот, германские евреи «совершили обряд крещения несколько раз». За годы Веймарской республики, по мере усиления антисемитских настроений, еврейские шутки перестали считаться такими уж смешными — ведь они, наряду с остротами на политические темы, как считалось, «чрезмерно нарушали общественное спокойствие». После прихода Гитлера к власти в 1933 году из Германии начался исход звезд кабаре, евреев по национальности, однако те из них, кто уехал в Австрию, Чехословакию, Францию и Голландию, уже в недалеком будущем были вынуждены вернуться на германскую эстраду против своей воли: в таких концентрационных лагерях, как Вестерброк или Терезиенштадт, им пришлось сыграть свои последние роли в тщательно продуманных представлениях, причем их допустила цензура СС. — Прим. авт.
Лев с большим энтузиазмом отрецензировал книгу своего друга для «Ди литерарише вельт», высказав суждение, что обычные путеводители, представляя Восток лишенным души, вводят в заблуждение европейцев, тогда как в этом повествовании исполненного премудрости автора, который прежде не отваживался съездить куда-нибудь дальше Будапешта, можно ощутить «истинный дух Востока». Главное в том, что, как писал Лев, Меринг везде и всюду видел и слышал поэзию, а «ведь сегодня Востока больше не существует, или же мало что сохранилось от него, или же он скрывается от непосвященных, так что узреть его способен лишь взор поэта… Все вы, кто прежде не бывал на Востоке, кто способен лишь мечтать о землях под знаком полумесяца, вам не нужно обращаться к описаниям путешествий или же к отчетам многочисленных королевских и некоролевских академий наук — вам следует взять в руки “Тринадцать чудес оазиса” Вальтера Меринга».
Однако широкая публика не стала читать Вальтера Меринга. Она отдала предпочтение Эсад-бею.
До ухода из «Ди литерарише вельт», в год, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, Лев успел опубликовать в этом еженедельнике сто сорок четыре статьи — это даже больше, чем написал для него Вальтер Беньямин, еще один любимый автор Вилли Хааса. Не стоит забывать, что у Льва за это время еще вышло полдюжины книг, которые пользовались большим читательским спросом. Как вспоминал впоследствии приятель Льва и его будущий соавтор Джордж Сильвестр Вирэк, Эсад-бей был способен, зайдя в какую-нибудь комнату, появиться оттуда через несколько часов с уже практически завершенной рукописью. Пусть это и преувеличение, однако Лев в самом деле писал тогда так много и так гладко, что это представлялось прямо-таки невероятным. К 1934 году Вернер Шендель [113] , занимавшийся его делами на правах литературного агента, обратился ко Льву с просьбой, наверняка показавшейся весьма необычной автору бестселлеров, на счету которого уже было семнадцать изданий на разных языках мира. Шендель просил своего клиента… «не публиковать слишком много книг: не следует слыть слишком плодовитым, пусть между книгами будет хотя бы годичный перерыв».
113
Вернер Шендель (1891–1961) — немецкий писатель, в 1920-х годах работал в Союзе охраны интересов германских писателей, который предоставлял своим членам юридическую защиту в случае попыток государства ограничить свободу творчества.
Подписывая свои статьи псевдонимом Эсад-бей, Лев выступал в роли эксперта по вопросам Востока в обоих смыслах этого слова: как таинственного, «азиатского» Востока, мира ислама и прочих неевропейских религий, так и России (то есть Советского Союза), находившейся к востоку от Европы. И там и там хватало фанатиков и могущественных правителей, пусть их называли царями и комиссарами или султанами и шахами — это лишь добавляло «Востоку» ореол таинственности и опасности, усиливая его очарование, приковывая к нему внимание. Помимо того, освещая события на Ближнем Востоке, можно было воспользоваться возможностью написать что-нибудь в антифранцузском духе, а это всегда было популярно в Германии.
И Хаас, и Меринг, равно как и прочие коллеги Льва, по-видимому, знали о его истинном происхождении, однако никто из них не высказывался на этот счет публично. Когда вышла первая «автобиографическая» книга Льва, «Нефть и кровь на Востоке», в «Ди литерарише вельт» на нее появилась рецензия без подписи, и там был такой отзыв о постоянном авторе еженедельника: «Нам, конечно, известен Эсад-бей — автор нашего издания, однако, как оказалось, на самом деле мы до сего дня ничего о нем не знали. До сих пор мы считали это имя его псевдонимом, а теперь в изумлении взираем на его причудливые биографические зарисовки, написанные азиатом, родившимся в Баку, столице Азербайджана, сыном мусульманского аристократа и революционерки из среды русской интеллигенции». Трудно сказать, что это означало: может быть, сам Хаас притворился столь неосведомленным, а может, сотрудники редакции действительно не понимали, кто был родом их коллега, этот эмигрант из России, рядившийся в кавказские костюмы. Большую часть своей жизни, пока судьба не забросила его туда, где он уже не был в состоянии шутить над подобными вещами, Нусимбаум поддерживал своеобразный комический диалог со своими друзьями-писателями относительно собственного «чудесного превращения» из Льва в Эсада. Нет, он не подтрунивал над своим обращением в мусульманскую веру, как не позволял делать этого и другим. Но в обществе тех, кто, как ему казалось, был способен понять его (а это были по большей части его друзья еврейского происхождения), он считал, по-видимому, возможным не утаивать произошедшей с ним метаморфозы. С другими людьми он был настороже, уходил в себя, становясь все больше и больше «человеком с Востока», то есть все сильнее ощущая себя Эсад-беем.