Ория (сборник)

Валентинов Андрей

Одноусый долго спорил с Курилой, наконец тот неохотно объявил, что «толковать» будет Кулебяка. Площадь замерла. Одноусый резко выбросил руку вперед и что есть силы завопил:

— Товаряки! Ганьба!

— Ганьба! — недружно ответила площадь.

— А почему ганьба? — вопросил одноусый и сам же ответил:

— А потому, шо правов человеческих нет! Ганьба!

Войча решил, что Кулебяке тоже не плочено, но вышло иначе. Одноусый сразу же заявил, что «хозяйственный вопрос» важен, но никак не является основным. Да и не решить его при Нынешней власти,

потому как тысяцкий — ганьба, скарбник — тоже ганьба, и все Кеевы Мужи ничуть не лучше. А посему начать нужно с вопросов главных, связанных аккурат с этими самыми правами.

Как выяснилось, первое человеческое право состоит в свободе ношения усов. Войче показалось, что он ослышался. Оказалось, нет, все верно. Тысяцкий с недавнего времени запретил отращивать длинные усы, считая их прямым вызовом власти. В ответ «унсы» поголовно принялись усы отращивать, но стражники бдили. Несколько «унсов» были изловлены и побриты. В ответ и началась голодовка.

Далее одноусый Кулебяка перешел к самому главному. Он обвинил пришельцев-сполотов и их прислужников в том, что народу не дают говорить на родном сиверском наречии. Услыхав такое, Войча лишь заморгал. Насколько он помнил, сиверы, особенно в городах, давно говорили по-сполотски, а наречие предков сохранилось лишь по глухим селам, да и то не везде.

Кулебяка явно считал иначе. Он заявил, что народу — великому сиверскому народу — затыкают рот. Далее он, от имени все того же народа и его лучших сынов — «унсов», потребовал обязательного говорения исключительно по-сиверски, причем не только на толковище и торге, но и во всех прочих местах. Сказано это было, впрочем, на хорошем сполотском, почти без «шо» и «кубыть».

Площадь ответила глухим гулом. Послышались недружные голоса, тоже на сполотском, в поддержку данного мнения. Большинство, однако, переглядывалось не без некоторого смущения. Кулебяка же, вновь возопив «Ганьба!», потребовал выполнения еще одного требования — права всюду распевать племенную песнь «Еще живы мы, сиверы!». Как догадался Войча, песню тоже запретили — вместе с усами. Пока же этого нет, «унсы» намерены голодать и дальше — до полной победы.

Курило, слушая одноусого, морщился, но не перебивал. Когда тот закончил, в последний раз прокричав «Ганьба», он важно заявил, что «вопрос» требует согласования, а посему толковище соберется через неделю. Войчемир подумал, что за неделю голодающие в Ирий отправиться могут, но народ не спорил. Постепенно все стали расходиться, и вскоре возле опустевшего возвышения остались лишь парни в белых повязках. Войча вначале хотел догнать Курило, удалившегося вместе с прочими Кеевыми мужами, но потом передумал и подошел к помосту.

— Здорово, товаряки! — молвил он, сочувственно глядя на худых, словно щепки, «унсов».

— Кубыть, здорово! — ответили ему. Парни с некоторым подозрением глядели на Войчу. Его богатая шапка, военный плащ с золотой фибулой и огрские сапоги явно смущали «унсов».

— Старший кто? — осведомился Войча, дав время полюбоваться собой.

— Кубыть я, — вперед вышел все

тот же Кулебяка.

— Второй ус где? — строго спросил Войчемир, но парень не смутился:

— Сбрил! Из протеста. Раз моих товаряков побрили…

— Ясно! Кто среди Кеевых мужей главный вор?

— Манойло-скарбник, — ответил кто-то. — Да и Курило не лучше.

— Серебро найти поможете?

Парни начали переглядываться. Кулебяка, подумав, сказал, что помочь можно, да только к Куриле не подступиться. Стража, хотя ей тоже не платят, бдит. И не просто бдит, а может древком копья навернуть. Их, «унсов», наворачивали, причем неоднократно.

— Ладно, — заметил Войча. — Ежели так, то слушайте меня. Завтра в наместнический дворец подойдете. Поможете с серебром разобраться, да выплатить, что должно, всем усы разрешу. Хоть по пояс отращивайте!

— А ты кто таков будешь? — вопросил Кулебяка, но Войчемира трудно было сбить с толку:

— А у меня двести латников. Конных! Довод подействовал мгновенно. Все почтительно замолчали, но одноусый все же не сдавался:

— Мы, унсы, за свободу! Власть Кеев не обеспечивает человеческих прав! Мы будем бороться!

Войча задумался. Конечно, пусть борются, да только жалко — с голоду опухнут.

— Тогда вам свой Кей нужен, — решил он. — Который бы из Тустани был. Здешний! Чтоб порядок навел.

— Правильно, товаряк! — обрадовался одноусый. — Я это всегда, кубыть, говорил! Сиверам нужен свой Кей! Наш!

— Вот я и есть — ваш, — удовлетворенно заметил Войча. — Здесь родился, в Тустани. Так что, первым делом завтра во дворец приходите… Нет, первым делом поужинайте. Только много есть не надо, с непривычки плохо будет…

— Эй-эй! — Кулебяка протестующе поднял руку. — А как же наречие?

— А так! — оборвал Войчемир. — Завтра повелю всем говорить только по-сиверски. А кто по-сполотски слово молвит, тому для начала — плетей, второй раз — уши резать, а в третий — на кол!

— Ух ты! — восхитился кто-то. «Унсы» окружили Войчу.

— Вот это да! Вот это, кубыть, правильно! Давно пора!

Один Кулебяка казался несколько смущенным:

— Оно, кубыть, и верно, — осторожно начал он. — Да только народ, он того… Этого…

— Чего это, того? — Войчемир грозно насупил брови. — Первое дело — права! Человеческие которые! Иначе ганьба, товаряки, выходит! Так что на кол — и вся недолга!

— Так ведь народ, — вновь вздохнул Кулебяка. — Отучили его от родного наречия. Вновь учить придется…

Войчемир задумался:

— Ну, тогда пущай учат. Дам на то десять лет.

— Двадцать, — быстро вставил одноусый.

— А уж потом — точно на кол! На том и порешили. Войча понял, что дело пошло. Между тем Кулебяка о чем-то тихо переговорил с «унсами», после чего обратился к Войче-миру:

— Значит ты, товаряк, Кеем быть хочешь?

— А я и есть Кей, — развеселился Войча. — Войчемир я, Жихославов сын! «Унсы» переглянулись.

— Скажешь! — недоверчиво заметил кто-то. — Старого Жихослава? Еще скажи, что ты сын Кея Кавада!