Орленев
Шрифт:
сказать правду, Орленев иногда любил выводить на сцену это
редкое, всегда вызывающее удивление, животное. Но вся его игра
была так захватывающе прекрасна, что ему охотно это про¬
щали» 9. Упрек заслуженный, хотя «белые слоны» в игре Орле-
нева были своего рода реакцией на благополучно-ремесленную,
общебанальную умеренность, которая задавала тон на сцене
в провинции девятисотых годов. В атмосфере слезливой размяг¬
ченности чувств пьесы
залась ему крайне уместной. Но у этой истории было интересное
продолжение.
Друзья Орленева на протяжении долгих лет убеждали его
убрать зловещую сцену или по крайней мере приглушить ее пато¬
логию, он не поддавался уговорам и по-прежнему изображал
смерть Рожнова со всей возможной физиологичностыо. Так про¬
должалось до начала десятых годов, когда оп сыграл «Горе-зло¬
счастье» в созданном им крестьянском театре под Москвой и
в последнем акте произошел неприятный казус, описанный
П. П. Гайдебуровым10. Высоко ценя талант Орленева (даже
«ошибки у него получались интересные и поучительные»), Гай-
дебуров пишет, что Павел Николаевич играл сцену смерти Рож¬
нова блестяще, но с «натуралистическими крайностями». «Иску¬
шенный театральный зритель аплодировал ему за его мастерство
и награждал лаврами». И вот Орленев выступил в своем кре¬
стьянском театре. Поначалу, как обычно, «зритель плакал, горе¬
вал, сочувствовал, но, когда дело подошло к концу роли, раздался
хохот — зрители смеялись над тем, как ловко артист передразнил
смерть». После этого жестокого урока — особенно жестокого по¬
тому, что вся эстетика Орленева в те годы строилась на устоях
массовости,— он признал свою неправоту и изменил заключитель¬
ную сцепу в драме Крылова. П. А. Марков, тонкий ценитель те¬
атра, на чье мнение можно положиться, в 1923 году писал, что
«смерть Рожнова, когда под накинутым на него покрывалом в по¬
следний раз судорожно сжимается рука и, почти незаметно
вздрогнув, выпрямляется тело,— находка большого художника» и.
Нелегко досталась ему эта находка!
Роль Рожнова была самой незамысловатой, самой обыденной
в кругу тех ролей, которые принесли Орленеву всероссийскую из¬
вестность; другие его герои, как правило, были люди в высшей
степени неординарные — наполеоновские комплексы Раскольни¬
кова, шиллеровские взлеты Карамазова, «главный ум» царя-ин-
теллигента Федора, отчаяние раздвоенной души тираноборца Ло-
рензаччио, гениальные задатки Арнольда Крамера и т. д.— и
чиновник последнего, четырнадцатого
затронутый цивилизующим влиянием школы и книги, живущий
в дремотном, одномерном, застывшем на десятилетия мире, не¬
далеко ушедшем от патриархальности «пошехонской старины».
По непосредственности и непредвзятости реакций этого юношу
можно было бы назвать сыном невозделанной природы, но какая
же природа в царстве интриги, лести, взятки и одуряющего бума¬
гомарания. Вокруг мертвечина, неподвижность, инерция, табель
о рангах, и только слабый голос Рожнова нарушает зловещий по¬
рядок. Он человек вполне заурядный, что очень важно для кон¬
цепции роли Орленева, но на уровне этой заурядности непохо¬
жий на всех других в его окружении. Непохожесть эта прежде
всего сказывается в нравственном инстинкте Рожнова, происхож¬
дение его этики как бы биологическое, она у него в крови, она от
рождения, а не от внушения.
Из всех героев, которых до того сыграл Орленев, самым род¬
ственным Рожнову был тоже добрый по инстинкту, симпатичный
и услужливый неудачник Федор Слезкип из водевиля «Невпо¬
пад». Старый водевиль, сближенный с мотивами фольклора, вы¬
зывал у зрителей доброе чувство, окрашенное легкой грустью.
А в «Горе-злосчастье» была истинная трагедия. Грубо схематизи¬
руя, мы вправе сказать, что развитие этой роли у Орленева шло
в одном направлении — очеловечивания Рожнова; из состояния
немоты и прозябания он подымался до высот выстраданных им
истин, открывших некоторые социальные закономерности, жер¬
твой которых он сам является. Мстительная среда рано или
поздно могла бы ему простить за видную и неблаго<ш<9/^ю же¬
нитьбу и его имущественные и служебные успехи, но с его нрав¬
ственным прозрением она никогда не примирится и найдет ты¬
сячи способов, чтобы отравить его существование. Понимал ли
это Рожнов у Орленева? Возможно, понимал и чувствовал себя
таким уязвимым и неподготовленным для сопротивления, что,
кроме пьяного дурмана и смерти, пе видел иного для себя выхода.
Если читатель спросит, чем привлекала зрителя игра Орленева
в роли Рожнова после революции, в двадцатые годы, я отвечу так:
гордостью маленького человека при его страшной незащищен¬
ности в старом неправедном обществе. Революция ведь вела счет
не только на миллионы, она вела счет и на единицы, и этой гу¬
манистической задаче честно служило искусство Орленева. Так