Орлий клёкот. Книга первая
Шрифт:
— Откуда известно, что измена в ЧК?
— У булочной только и разговору об этом, — отмахнулась от зряшнего, по ее мнению, вопроса Анна и продолжила: — А за неделю до мятежа арестовали много офицеров-заговорщиков. «Союза защиты родины и свободы». Свергнуть собирались правительство и установить, как говорят, твердую власть, чтобы стояла она на страже национальных интересов России.
Слова «твердую власть» хлестнули Михаила, ибо сам он, не заговорщик и не предатель, так много думал о ней. Еще пасмурней стал взгляд Михаила, но Анна не заметила этого. Она переходила к главному, ради чего затеяла разговор:
— Ужасно много прячут сахар, муку, крупы. Мануфактуру крадут. А муку и пшеницу, рассказывают, находили даже в церквах и монастырях. В Николо-Угрешском, кажется, точно не запомнила,
Она говорила о воровстве и спекуляции, говорила об очередях у булочных, о пустых магазинах и шумных толкучках, чтобы Михаил понял, что не он повинен в скудности их семейного быта (у других и того нет) и чтобы не казнился, не хмурился, но, вовсе не желая, добивалась совершенно иного: растравляла ему душу, и без того мятущуюся. Порой Михаил просто слышал звук голоса Анны, не воспринимая смысла слов. Михаила поглотил, обескуражил, смял его собственный вывод: если власть не в силах навести порядок в стране и даже в столице — она недолговечна. Его угнетала греховность такой мысли, он заставлял себя думать иначе, вспоминал и московских чекистов, и пограничников, самоотверженных, не знавших страха, верующих без тени, как ему казалось, сомнения в победу Советской власти, но все факты и события, насильно вызванные в памяти люди, поступками которых он восхищался и кому даже завидовал, — все недавнее доброе упорно не хотело бороться с только что родившейся тяжелой мыслью о недолговечности большевистской власти.
Вздохнув трудно, как вздыхают, когда теряют очень близкого человека, Михаил выдавил из себя:
— Не знаю, туда ли гребем? Я, куда грести, тоже не знаю.
Анна опешила. Она так старалась, так старалась, а все впустую. Поняла она, что не о хлебе мысли мужа, не о хлебе едином. Ответила с такой искренней наивностью, в которую можно было вполне поверить:
— Главное сейчас — спать, — и, тоже вздохнув, добавила: — Утро вечера мудренее.
Утро, однако, не принесло Михаилу облегчения. Он даже сомневался, есть ли смысл идти в управление. Но все же пересилил себя, решив твердо, что будет проситься на границу. Свой долг патриота он видел теперь лишь в том, чтобы охранять рубежи России, а какая партия, какой союз встанет у кормила власти — это, как ему думалось в то утро, не столь уж и важно. Лишь бы осталась Россия столь же неохватной.
Совсем скоро он будет со стыдом вспоминать эти мысли, когда поймет и оценит устремления народа, пока еще новорожденно тыкающегося в грудь истории, и сопоставит их с теми замыслами, которые рождались не только в умах именитых в прошлом чиновников и генералов, но и в умах американских бизнесменов, политических и промышленных воротил Европы, Японии, а затем, сдобренные без всякой меры долларами, франками и фунтами. Он с ужасом поймет, что любая власть, кроме Советской, сделает, чтобы удержаться, границы России объектом купли и продажи. Но пока это «совсем скоро» еще не наступило, и Михаил Богусловский подневольно шагал в управление, обдумывая и свой доклад, и свою просьбу о переводе. Устраивала его любая граница — южная, западная, северная, восточная. Все равно куда, лишь бы к настоящему делу.
Но человек предполагает, а судьба располагает. Едва лишь он переступил порог управления, как его окружили толпившиеся в вестибюле сослуживцы и, пожимая руку, говорили с явным удовольствием:
— В самый раз подоспел. В самый раз. С корабля, что говорится, и на бал.
А что за «бал» предстоял, толком управленцы не знали. Известно им было одно: их придают чекистам для организации засад. Чекистов ждут с минуты на минуту.
Богусловскому было все равно, пошлют его на операцию либо нет. Он не раз и не два сиживал в засадах, рисковал жизнью, радовался успеху, а что толку! Заговорщиков все больше и больше, а твердого порядка как не было, так и нет. Ему, Богусловскому, первым делом следует доложить о прибытии. И высказать сразу же свою просьбу о переводе.
Увы, и этому не суждено было сбыться. Его не стали слушать. Отмахнулись: «После, после!» — и спросили:
— Оружие при себе?
— Да. Иначе как же?
— Вот и хорошо. Включаем тебя в засаду в церковь Всех Святых.
Богусловскому хотелось узнать больше о предстоящей операции, но он по выработанной годами пограничной привычке не стал задавать вопросов. Начальники знают, что можно и нужно сказать. Не заговорил он и о переводе. Не мог он, получив приказ, отказываться от его выполнения. Потом, если все окончится благополучно, он скажет о своем решении.
— Разрешите выполнять?
— Да. Инструктаж подробный проведет старший группы.
Богусловский вышел в вестибюль и присоединился к тем, кто ожидал чекистов. Естественно, посыпались вопросы: как да что? Богусловский рассказывал о пограничных ЧК, но как-то выходило у него, что героизм и смекалка выпячивались, а неопытность, верхоглядство — все недоброе, неприемлемое, с чем он боролся в дни командировки, — оказывались на втором плане. Михаил видел, с каким удовлетворением воспринимается его рассказ (значит, он не один в сомнении), да и он сам начинал понимать, когда взглянул на все, что видел и знал, как бы обобщенно, что лишь в мелочах много изъяна, в принципе же, в генеральном, стратегическом плане, — все верно, все нормально. Более тридцати пограничных чрезвычайных комиссий, Петроградский пограничный округ, затем округа в Минске и Орле — и это создано за считанные месяцы усилиями и старых пограничников, и новых, совершенно прежде не знавших пограничной службы комиссаров. И чем больше он рассказывал, тем лучше становилось его настроение.
Но это было лишь началом того духовного самоутверждения, той безоговорочной уверенности в справедливости совершающейся ломки, внешне хаотической, а в глубинной сути своей целеустремленной, направляемой уверенной и твердой рукой…
На колокольне Всех Святых полностью рассеялись его сомнения…
Получилось так, что Михаил Богусловский оказался на колокольне с руководителем засады Самсониным — молодым чекистом, его годком, с широкими плечами молотобойца, стиснутыми красной, прекрасного хрома кожанкой. Поначалу поодиночке вся засада собралась в крохотной комнатке большого дома, окна которой выходили на Варваринскую площадь. Дотемна наблюдали Самсонин и пограничники за площадью и входом в церковь, а когда околоток обезлюдел, утонув в темени, прошмыгнули они к церкви, где их ждал церковный сторож (чекисты уговорили его помочь им), зябко кутавшийся в армяк, хотя ночь была душной. Торопливо отомкнул он дверь и впустил их в церковь, сунул в руки по свечке, проворчав: «Согрешил я, грешный, прости меня, господи!» — Затем выскользнул вновь на улицу и накинул на дверь замок.
Вот оно — место рождения страшных сказок. Густая чернота словно облепила остановившихся в оторопи людей, а стены, колонны, своды куполов, поначалу вовсе невидимые, но чувствовавшиеся подсознательно, гнетущей тяжестью спрессовывали черноту, резонировали, усиливая многократно взволнованное дыхание людей, и это дыхание, словно невидимое живое существо, пронизывало черноту. Кто-то сделал первый шаг — он гулко отозвался в церковной пустоте. Чиркнула наконец спичка, и яркий свечной язычок вырвал из темноты золото окладов, плоские лица, аскетические фигуры святых.
— Двое здесь — у входа, — приглушенно распорядился Самсонин, и слова его заметались меж стен и куполов. — Двое — к царским вратам. Мы, — Самсонин кивнул Богусловскому, — к лестнице на колокольню. Никаких признаков жизни…
Коротка летняя ночь, но и она, если тебе нельзя даже громко дышать, покажется вечностью. Но конец приходит всегда и всему. Забрезжил рассвет, а значит, кому-то нужно покидать церковь, кому-то перебираться на колокольню и коротать время неизвестно как долго.
Прежде Михаил не бывал на колокольнях и теперь с интересом разглядывал и внушительные колокола, разные по величине, начищенные, с прекрасным орнаментом, что оставил на них искусный мастер; и крестовины-циркули, на которых крепились эти колокола; и маковку-покров над колоколами, с окнами, явно рассчитанными на то, чтобы усиливать колокольный звон, — все это на какое-то время полностью привлекло его внимание, и он даже не сразу увидел две прекрасно оборудованные площадки для пулеметов.