Орлий клёкот. Книга первая
Шрифт:
— Разделимся, — посоветовал Костюков. — Поскорей будет. Где погуще трава, там и гляди.
Много оказалось брошенного кирпича, опутанного травой, но крепкого, не подточенного временем. Вопрос только в том, как брать: змеи и скорпионы наверняка домовито устроились под кирпичными кучками, а в темени этой, что навалилась уже, разглядишь ли их? Но не отступаться же. Примкнули штыки на карабины — и пошла работа. Не заметили даже, что луна повисла прямо над долиной, наполнив все окрест мягкой светлостью.
Толстым, в два кирпича, полукругом укладывали ряды перед входом в муллушку,
— Нелепо, если придется пролить здесь кровь виновных лишь в том, что слепы, — с грустью говорил Богусловский. — Большей нелепости не придумаешь.
— Слепей котенков, это уж точно. Мулла крикнул — все летят глаза выпуча и не видя ничего. На пулю полезут безголовые…
— Еще большие размеры примет вражда. Скольких мы постреляем, погибнем ли сами — значения это иметь не будет. Сам факт свершившегося поднимут священнослужители ислама как флаг. Не станем, однако, опережать события. Давайте поспим.
Они верили в свою чуткость, оттого не стали чередоваться, а заснули оба разом, предусмотрительно надев на морды своих лошадей торбы, чтобы не заржали ненароком, когда почуют приближающихся лошадей. Пограничные кони, верно, лишнего себе не позволят, тренированные, но животное все же не человек.
Проснулись Богусловский с Костюковым, когда уже рассвело.
— Ишь, добро, это, какое! — потягиваясь сладко, восклицал Прохор. — До Ферганской долины решили скакать? Скачите, скачите, а мы тут пока лошадок своих попоим да покормим, себя тоже не обидим.
Достал брезентовые ведра из переметок, перемахнул через кирпичную стенку и вот уже несет полные ведра студеной и чистой, что стекло мытое, воды, подает Богусловскому, а следом и сам легкой кошкой перекидывает себя в муллушку.
Они успели сделать все, даже прошлогодней травы нарвали лошадям по внушительной охапке, затем разлеглись на попонах, скучно переговариваясь о том, долго ли еще ждать преследователей.
— Смерть как не любы мне жданки, — вяло, словно о чем-то постороннем для себя, говорил Костюков. — К одному бы уж концу.
Богусловский прекрасно понимал состояние Прохора, родная стихия которого — действие. Таким уж сделала его природа. Да и самого Богусловского, более уравновешенного, более спокойного, начали уже угнетать вынужденное безделье и полная неопределенность, но он говорил не о том, что думал:
— Пусть их поумотают коней покрепче. Сподручно нам это.
Время плелось, ленивый разговор совсем иссяк, и если бы не кони, жевавшие жесткую траву, в муллушке бы стояла мертвенная тишина. Вроде бы дремали беспечно пограничники, но на самом деле каждый, скрывая это от другого, слушал землю. И каждому уже не единожды казалось, что уловлен далекий топот копыт.
Но вот наконец долгожданный топот услышан въявь. Неспешно он приближался. Шагом едут. Изрядно, видимо, измотаны кони, да и всадники. При подъезде к мазару спешились, повели лошадей в поводу, а затем вовсе остановились. О чем-то переговорили (слов Богусловский и
«Сбатованы, — определил Богусловский. — Для чего? Следы заметили?!»
Стоит Костюков у бойницы и неотрывно смотрит на ворота. О чем думает? Ни о чем. Благодарит судьбу, что пронесло. Раз замерли в молитвенном экстазе, не видели, значит, следов, никому, значит, не пришло в голову заглянуть в мазар.
И впрямь, за дувалом молились. Просили аллаха покарать неверных, которые ускользнули от праведной кары. Сами-то они наверняка теперь были довольны, что не догнали казаков. Что с берданками поделаешь против карабинов. Мулла раззадорил их, и, попадись им пограничники сразу, не побоялись бы пуль, но, когда проскакали добрых десятка два верст и повернули домой, трезвые мысли одолели фанатическую готовность сложить голову во имя торжества ислама. Сам-то мулла не с ними. Бережет себя. Отчего же им не поберечься. Они ведь тоже люди, им тоже жить хочется.
Каждый из дехкан понимал, что казаки-пограничники не могли так далеко ускакать на усталых лошадях, что они где-то пережидают, в роще какой-либо укрылись или в расщелок какой запрятались, что их можно найти, если поискать как следует, но искать никому не хотелось, ибо каждый отдавал себе отчет, как это опасно. Правда, никто вслух своих мыслей не высказывал. Боялись не только гнева аллаха, но и гнева муллы. Молились истово. Не жалели поклонов. Подниматься с коврика не спешили. Первого, примеру кого можно было последовать, во всяком случае не находилось.
А у пограничников нервы на пределе, словно струны перенастроенные. Даже Костюкову, понявшему, что дехкане на молитве, и то хотелось заглянуть за дувал, убедиться в верности своего вывода. Он теперь даже жалел, что как только замолкли в молитве преследователи, не открыли они ворота и не пустили коней в галоп, подальше от муллушки. Ведь мусульманин не прекратит молитвы, пока ее не закончит, что бы ни произошло. В общем, смятение в душе Костюкова полное. А каково Богусловскому? Все ему не ясно, все тревожно. Он никак не хотел, чтобы их обнаружили. И не потому, что боялся стычки. Он знал, какое примитивное оружие в кишлаках. У контрабандистов, у тех — английские карабины. А в тыловых кишлаках допотопные охотничьи ружья, да и те наперечет. Ножи с клинками — вот и все оружие. Но оно теперь не страшно. С ним через эту вот баррикаду не пробьешься в муллушку. Иное беспокоило Богусловского: пролитая в мазаре кровь — факт для гневных проповедей мулл.
Кто-то громко (Богусловский даже вздрогнул) провозгласил, что аллах есть единственный и всемогущий, нестройный хор подтвердил это, и задвигались, заговорили дехкане, захлопали ковриками, отряхивая с них соринки… Отлегло от сердца и у Богусловского. Он тоже понял: молились.
«Бог даст — минует опасность».
Через некоторое время, попоив лошадей, повели дехкане их в поводу и лишь на почтительном расстоянии взобрались в седла и зарысили домой. Перестук копыт удалялся и удалялся, а сердца пограничников бились все радостней и радостней.