Орлята
Шрифт:
Замирает линейка. И слышатся негромкие, строгие слова:
— Пала смертью храбрых за нашу Советскую Родину!
На миг в зале становится еще тише. Все словно видят эту маленькую черноволосую девочку, чей портрет в траурной кайме висит в пионерской комнате.
— Пала смертью храбрых...
А. Голубева
ГАЛЯ
— Собирайся! — сказал Гале немецкий переводчик.
— За что вы берете ее? — спросила мать. Она старалась говорить спокойно, но от волнения и страха у нее прерывался голос. — Что
Переводчик ничего не ответил, только переглянулся с обер-лейтенантом. Тот, заложив ногу за ногу, сидел у стола и курил. Его длинное носатое лицо, с белыми ресницами и бровями, на мгновение оживилось и снова окаменело.
— Ей еще и пятнадцати нет; что же она такое могла сделать? — повторила мать.
— Ты не волнуйся, мама. — Галя подошла к матери и обняла ее. — Это, видно, ошибка.
— Хватит разговора. Одевайся скорее! — приказал переводчик.
Лейтенант встал и что-то сказал двум солдатам с автоматами. Они стояли навытяжку около входной Двери, похожие друг на друга, как двойники.
В этот день на улице была ростепель. Поэтому Галя сняла валенки, в которых сидела дома до прихода немцев, и надела черные кожаные туфли на резиновой подошве.
Когда она подошла к вешалке, чтобы взять пальто, Мать протянула ей свой серый шерстяной платок. Не надо, мама, — на улице тепло.
— Возьми, доченька, — вздохнув, сказала Зинаида Ивановна.
И Галя поняла ее глубокий вздох. Он как бы говорил: «Ты ведь не знаешь, долго ли тебя продержит гестапо, а сейчас декабрь. Сегодня ростепель, а завтра может ударить мороз. Платок пригодится: и подстелешь его и укрыться им можно». И Галя взяла платок.
На голову она надела белый вязаный беретик и простилась с матерью, с сестрой и с одиниадцатилетннм братишкой так, словно шла на день к тетке в Песочное.
— Я вернусь, наверно, скоро.
Когда солдаты уводили ее, Зинаида Ивановна едва удержалась, чтобы не зарыдать и не броситься к ней с прощальными поцелуями. Но мысль, что это вызовет у немцев подозрение, остановила ее. И ведь действительно странно! Девочка спокойна, а мать почему-то волнуется и плачет! Видно, знает, в чем дело, и боится за девчонку неспроста. Но как только за Галей закрылась входная дверь, Зинаида Ивановна зарыдала. Теперь ей уже не надо было притворяться и скрывать свое горе.
— Мам, они ее в комендатуру повели?
— Откуда же я, сынок, знаю! Может, в комендатуру, а может, и в полевую жандармерию, — сказала, плача, Зинаида Ивановна.
— Иди, мама, сюда, — позвала ее Раиса из соседнем комнаты.
Погасив свет и отдернув оконную занавеску, она смотрела на улицу. Но разглядеть что-либо было довольно трудно. Уже сильно стемнело. К тому же от дома до ворот тянулся сад. В нем, почти перед самыми окнами, росли старые, сучковатые яблони. Их ветки мешали видеть, что происходит на улице.
— Ничего не разобрать, — сказала с досадой Раиса. — Но только, кажется, у ворот сани.
— Верно, Рая, сани, — как эхо, повторил Борис. Он стоял рядом с сестрой и, прижавшись лицом к темному стеклу, тоже смотрел в окошко.
Зинаида Ивановна схватила с сундука Раисину косынку
— Куда ты, мама?
В ответ Зинаида Ивановна только махнула рукой и поспешно вышла в сени. Борис кинулся было за матерью, но Раиса удержала его, и он остался. Он побаивался сестры, которой исполнилось уже восемнадцать лет, и она на правах старшей в доме воспитывала его так же, как и мать.
Зинаида Ивановна подбежала к воротам, когда сани уже отъехали.
В вечернем свежем воздухе она совершенно ясно услыхала Галин голос и другой, тоже молодой и очень звонкий. И этот второй голос ей был хорошо знаком. Но слов, к сожалению, она не могла разобрать. «Неужели гестапо обнаружило всех? Значит, их кто-то выдал», — подумала она, и ей стало страшно от этих мыслей.
А сани между тем все удалялись и удалялись от дома и наконец свернули на главную улицу.
Тогда, закрыв садовую калитку, Зинаида Ивановна медленно, словно старуха, пошла обратно к дому. На крыльце ее ждала Раиса.
— Ну что? — спросила она шепотом.
— Яковлеву Тасю тоже взяли. Я ее по голосу узнала.
В эту ночь Зинаида Ивановна не могла заснуть. О чем бы она ни думала, все мысли ее сводились к Гале. «Что теперь будет с ней? Неужели гестаповцы расстреляют ее и Тасю Яковлеву, как расстреляли в прошлом году лужскую партизанку Дашу Остапову?»
Вот уже полтора года Галя выполняла поручения партизан и до сих пор не вызывала подозрения у немцев. Да и кто бы мог подумать, что эта тоненькая голубоглазая девочка с пушистыми белокурыми волосами, застенчивая и даже на первый взгляд робкая немного, была связной? Она не только доставляла нужные сведения партизанам, пробираясь к ним тайной лесной тропинкой, но вместе с комсомолкой Тасей Яковлевой писала печатными буквами листовки и разбрасывала их ночью в поселке.
«Как спокойно и смело пошла! Даже не обернулась, — думала Зинаида Ивановна. — И еще меня ободрила: «Не волнуйся, мама; это, видно, ошибка». Ах, Галинка ты моя Галинка!» Вон у окошка стол, на котором она делала уроки. На нем стопочка книг. Их всего шесть. Ровно столько, сколько лет она проучилась в школе. И на каждой книжке надпись: «Комлевой Галине, ученице средней Торковической школы за отличную учебу». Все шесть лет Галя была первой ученицей. Но закончить школу ей так и не удалось — помешала война. Теперь в школе немцы устроили конюшню. Раиса тоже хорошо училась, но отличницей никогда не была. Беззаботная она и с ленцой. А вот Галинка не по летам серьезна и деловита.
Так до самого рассвета, не смыкая глаз, лежала и думала Зинаида Ивановна.
В восемь утра пришла мать Таси Яковлевой. У нее было заплаканное, осунувшееся лицо. Видно, тоже не спала всю ночь.
— Пойдем, Зина, в Оредеж. Говорят, их туда увезли. И Нюру Семенову взяли, — добавила она.
Полное имя Нюры было Анна Петровна, но Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична называли ее между собой запросто по имени. Она была торковическая и выросла на их глазах.
В Торковичах Нюра закончила школу рабочей молодежи и здесь же, на стекольном заводе, вступили в комсомол, а затем и в партию.