Оружие Танита
Шрифт:
– Сэр, - ответил танитский разведчик, прижавшийся к рухнувшей куче потолочных балок.
– Есть что-то?
– Нет, сэр. Ни фесова знака. Куда они ушли?
Гаунт уселся спиной к части испещренной стрельбой кладки. Куда именно? Ему было жарко в противогазе, и пот стекал по спине.
Белтайн, его вокс-оператор, был рядом. Гаунт подозвал его.
– Микрофон, сэр?
– Нет, подключи меня.
Белтайн вытянул небольшой кабель из своего тяжёлого, усиленного вокс-аппарата и вставил штекер в разъём на боковой
– Первый-второму.
– Второй-первому.
– Колм? Скажи мне, что ты видишь плохишей.
– Ничего серьёзней шелеста, босс, - ответил по каналу Корбек. Его подразделение медленно продвигалось по залам доступа параллельно Гаунту.
– Держи меня в курсе. Первый-третьему.
– Третий, - ответил Роун.
– Есть добрые вести с ваших позиций?
– Никак нет. Мы на входе в туннель доступа. Пять-ноль-пять, если у вас карта под рукой. Куда они ушли?
– Теряюсь в догадках.
– Четвёртый-первому.
– Продолжай, Маколл.
– Мы зачистили прогулочную площадку. Брэй, Тарнаш и Бьюрон удерживают западный край, Сорик и Марой – восточный. Я думаю, Коли, Обел и Варл повели свои отряды через люк к западу от вас.
– Я проверю. Какие-либо передвижения?
– Всё стихло минут десять назад, сэр.
– Будь в курсе событий, Маколл.
– Понял.
– Девятый? Шестой? Двенадцатый?
Коли, Варл и Обел ответили однообразно.
– У нас тут контакт, сэр! – резко сказал Варл. – Мы… фес!
– Шестой? Шестой, это первый.
– Шестой-первому! Простите. Тут жарко. Зажали нас огнём в тамбуре, плотный огонь, крепкие укрытия.
– Первый-шестому, доложи о занимаемой позиции. Шестой?
– Двенадцатый-первому, - врезался Обел. – Варл под огнём. Ребята Коли идут на подмогу. Мы на пути к точке доступа 588.
Гаунт махнул рукой, и Белтайн подал ему графический планшет.
Пять-восемь-восемь. Благослови Варла, Обела и Коли. Они были далеко внутри, дальше любого другого отряда Призраков. И, судя по отметкам Белтайна, глубже любых других имперских сил. Они были почти в главных жилых кварталах внутри вторичного купола. За вычетом потерь, у Гаунта было примерно семьдесят пять человек почти на километр углубившихся в город.
– Верно, - сказал Гаунт. – Они задали темп. Давайте его нарастим.
Это были предрассветные, глухие часы ночи, и твёрдая корка наледи образовалась на внешней поверхности вторичного купола Сиренхольма. Воздух был холодным, как сама тьма, и загрязнённые кристаллы снега мерцали внизу.
Выжившие из десантного судна 2K медленно поднимались по изгибу громадной сверхструктуры, их продвижению мешали ненадёжные условия окружения, и раненые: коммандер Джагди, которую нужно было нести; Дреммонд с его разорванным плечом; Гутри с раной головы; Арилла, вывихнувшая локоть, когда десантное
Бонин шёл направляющим. Вся огромная крыша трещала, когда температура сжимала металл. Иногда их обувь на резиновой подошве быстро примерзала, если они стояли на одном месте слишком долго.
Свет, разливавшийся в небе от основного штурма за изгибом купола, похоже, угас. Они проиграли? Победили? Всё, что мог видеть Бонин, это столбы дыма, поднимавшиеся от куполов и бездонную ночь, усыпанную звёздами.
Его мать, упокой и защити её Бог-Император, всегда говорила, что он родился под счастливой звездой. Она говорила это – он был уверен – потому что его жизнь была нелёгкой с самого начала.
Бонин появился на свет трудными родами холодной весной в графстве Кухулик, отмеченной зловещими предзнаменованиями: ягоды поспели поздно, витой боярышник дал белые цветы без семян, ларисель пребывал в спячке до Дня Проводов Зимы.
Ещё будучи грудным младенцем, он тяжело переболел. Затем, когда он ещё лежал в колыбели, лесные пожары сожгли их дом летом 745 года. Всё графство пострадало от них, и семья Бонина, торговцы фруктами, пострадали больше всего. Прошло два тяжких года жизни в палатках, пока его отец и дядьки восстановили их усадьбу.
С восьми лет Бонин был известен всей семье как Мах. Его мать всегда боготворила Лорда Солара Махариуса, особенно с тех пор, как экземпляр его Жития стал единственной вещью, которую его мать вынесла из их горящего дома. Часто застенчивая и противоречивая фаталистка, его мать сочла это очередным знаком.
В восемь, по обычаю наиболее старых танитских семей, Бонина крестили и нарекли истинными именами. Считалось, что ребёнок дорос до имен, которые ему или ей понадобятся, и формальное наречение при рождении было предварительным. Редкий нынче обычай.
Бонин отвлекся от воспоминаний и взглянул в холодное ночное небо. Не существующий больше обычай, поправил он себя. Миллиарды огней светили там, и ни один из них не был Танитом.
Он помнил день своего крещения. Спустились к реке прохладным весенним полуднем, небо над деревьями нал угрюмо-белое. Он дрожал в своей крестильной одежде, и его старшие сёстры крепко обнимали его, чтобы согреть и утешить.
Деревенский священник на берегу.
Его мать в своём лучшем платье так гордится.
Погрузившись в ледяную, быструю речную воду и выйдя плачущим, он получил имя Симен Урвин Махариус Бонин. Симен – в честь отца. Урвин – в честь харизматичного дяди, который помог им отстроить дом.
Бонин помнил свою мать, мягкую, тёплую и взволнованную, вытиравшую его после крещения в личной часовне их дома под раскрашенными панелями из дерева нал.
– Ты через многое прошёл, ты счастливчик. Счастливчик. Рождённый под счастливой звездой.
Какой именно? – размышлял Бонин, застыв и глядя на переливающийся обледенелый изгиб купола.