Осажденный Севастополь

Филиппов Михаил

–  Вот вы о чем толкуете, а мне даже и думать ни о чем не хочется.

–  Что так? Трусите?
– спросил его кто-то.

–  Таких вещей не говорят, - запальчиво ответил Перов.
– И если бы не такой день, я бы знал, что вам ответить.

–  Да я только пошутил, - оправдывался товарищ.

–  Расскажите, что с вами?
– спросил другой офицер.

–  Тяжелый сон снился... Признаться, хотя я и не суеверен, меня это расстроило...

–  Расскажите, расскажите, - пристали офицеры.

–  Снилась мне моя покойная мать. Приходит она будто бы

вся в белом, такая молодая, какую я видел только на портрете, и все зовет и манит меня куда-то. Мне было так весело и так хотелось идти за нею.

У многих офицеров, до сих пор скептически улыбавшихся, лица приняли грустное и торжественное выражение. В это время подошел Бейтнер, друг и однокашник Перова.

–  Что с вами, господа?
– спросил он, видя мрачные лица товарищей.

–  Да вот, скуку нагнал, - сказал один офицер, с неудовольствием указывая на Перова.
– И себя, и других расстраивает.

Узнав, в чем дело, Бейтнер постарался ободрить приятеля.

–  Не сокрушайся, - сказал он, стараясь шутить, хотя это выходило не похоже на шутку.
– Если тебя убьют, я останусь жив и сумею расквитаться за тебя с врагами; а убьют меня, ты отомстишь за меня!

–  Верю, - сказал Перов.
– Но, право, я еще не заслужил доброй памяти: не хочется так рано умереть!

–  Давай бросим жребий, - сказал Бейтнер, - посмотрим, кому первому умереть!

–  Ах, Бейтнер, что за пустяки! Этим ты меня не убедишь. Я уверен, что первая очередь моя, я наверно знаю, что первая!

–  Так споем нашу предсмертную песню, - сказал Бейтнер.

–  Спел бы, брат, как певал, да нет, не поется!

–  Что за бабство! Не будем, брат, трусить.

–  Боже сохрани, я не трушу! А не хотелось бы умереть. Скажи, Бейтнер, ты ведь мой друг?

–  Друг, теперь и всегда.

–  Ну так я тебе скажу по секрету: у меня невеста осталась дома.

–  Э-э, брат, вот оно что! Вот где настоящая причина твоей грусти! Если так, утешься! Нам с тобой и через пятнадцать лет, быть может, недостанет времени жениться, а не то чтобы думать о том теперь, когда подошло время поражать врагов!

Но Перов не утешился и был одною из первых жертв Алминского боя.

Командир Московского полка, известный нам краснолицый толстяк генерал-майор Куртьянов, был в самом свирепом расположении духа. Дело в том, что солдаты при переправе через реку Алму, перетаскивая с великим трудом генеральскую коляску, сломали ось и выпачкали грязью все сиденье.

Куртьянов никак не мог забыть этого обстоятельства и даже теперь, под жестоким штуцерным огнем, все вспоминал об этом событии и повторял: "Ах вы канальи! Я вас! Пусть только кончится дело, допеку я вас! Со света сгоню!"

Когда Меншиков лично расстанавливал батальон московцев, две роты этого полка вместе с Куртьяновым очутились подле части Минского полка, давно уже призванной Меншиковым из резервов, и ждали дальнейших приказаний. Куртьянов вместо каких-либо распоряжений стал снова оглашать воздух нецензурною бранью, которая звенела в ушах, не заглушаемая даже пальбою неприятельских штуцеров.

В

это время к Куртьянову подъехал Меншиков, который ездил теперь взад и вперед в поисках за начальником левого фланга Кирьяковым. Оказалось, что и Куртьянов понятия не имеет о том, где находится начальник дивизии.

Меншиков злорадствовал.

–  Генерал, - сказал князь, - я еду к правому флангу. Не вижу Кирьякова, чтобы оставить на него левый фланг. Примите же вы начальство здесь.

Куртьянов в ответ только промычал какой-то нечленораздельный звук.

–  Продолжайте наступление, - сказал князь, хотя до сих пор никакого еще наступления со стороны Куртьянова не было.
– Выберите момент для дружного удара в штыки. Дело здесь идет так хорошо, что этот момент наступит скоро.

–  Слушаю-с, - сказал Куртьянов, а князь поскакал к правому флангу. Но по дороге ему донесли, что посланному им с каким-то поручением флигель-адъютанту Сколкову раздробило руку, и князь поспешил на перевязочный пункт.

XVII

Перевязочный пункт находился на лугу, в местности, достаточно удаленной от Ал мы, но и сюда долетали иногда снаряды и штуцерные пули. Здесь еще с утра находился считавшийся в свите Меншикова доктор Таубе с полковыми докторами, несколькими военными лекарями и фельдшерами, чем и ограничивался весь военный персонал. Позднее, услышав канонаду, приехали и некоторые севастопольские врачи. Гораздо раньше их прибыли сюда две женщины, весьма различные по наружности и по общественному положению.

Одна из них была Елизавета Михайловна Хлапонина. Когда она была еще не Хлапониной, а девицей Борисовой, ее знал весь Севастополь как одну из самых хорошеньких барышень, и на балах в морском клубе она привлекала многих поклонников. По вечерам, когда на Екатерининской пристани играла музыка, она часто гуляла с молодым артиллерийским офицером Хлапониным, который быстро продвигался вперед и метил уже в батарейные командиры. Несмотря на то что Борисова уже почти официально считалась невестою Хлапонина, за нею продолжали ухаживать многие, никак не желая помириться с мыслью, что она оказывает предпочтение другому.

В числе ухаживавших за нею были даже люди солидные, как, например, генерал Кирьяков, вообще большой поклонник женской красоты. Даже когда, к досаде многих, Борисова обвенчалась с Хлапониным, только что перед этим получившим в командование батарею, генерал Кирьяков не прекратил своих ухаживаний и рисовался перед молоденькой дамочкой своим генеральским чином, армейскими любезностями, репутацией героя и Георгием в петличке. Еще задолго до высадки неприятелей Кирьяков говорил хорошенькой патриотке, что мы Европу шапками закидаем, и, вероятно в доказательство этого, носил шапку и вообще держал себя с ухарством, приличным скорее юнкеру, чем генералу. Но каких чудес не производят женские глазки! Ведь уверяют же, что другая севастопольская дама, менее скромная и более любившая повелевать, чем Хлапонина, до того овладела сердцами нескольких почтенных воинов, что они впрягались в маленькую колясочку и возили ее по саду, как ребенка.