Осажденный Севастополь

Филиппов Михаил

–  Ребята!
– крикнул Горев.
– Не бойся той пули, что жужжит! Эта пуля далеко! Ту, которая тебя убьет, не услышишь.

–  Позвольте стрелять, - раздались голоса солдат; но Горев не решился тратить патроны без дозволения полкового командира, а тот совсем растерялся и отдавал самые бессмысленные приказания.

Между тем с моря поднялся целый ураган: ядра и разрывные снаряды снопьями летели через головы московцев и тарутинцев, но попадали большей частью в яму, так как крутой холм укрывал и тех и других. Тем не менее солдаты, частью по приказанию, частью

инстинктивно, падали на землю, чтобы лучше укрыться от снарядов.

Вдруг пушечная пальба стала все реже и реже, и пароходы загремели якорными цепями. Дивизия Боске так приблизилась к московцам и минцам, что, продолжая пальбу, неприятельские пароходы рисковали попасть в своих. В отдалении несколько более картечного выстрела показалась цепь французских застрельщиков. Это были зуавы в красных шароварах. Они приближались быстрым гимнастическим шагом.

Командир Московского полка, краснолицый генерал Куртьянов, до сих пор все еще храбрился, повторяя сиплым басом:

–  Разве враги наши могли забыть двенадцатый год?
– И отвечал на это сам себе: - Нет, забыть они никак не могли.

Но, видя приближение густой цепи французов, он совсем потерял голову и даже перестал оглашать воздух бранью. Видя совершенную беспомощность полкового командира, поручик князь Трубецкой подошел к генералу Куртьянову с просьбой дозволить ему вызвать наших застрельщиков.

–  Но как же вы будете стрелять?
– спросил Куртьянов.

–  Мы пройдем, ваше превосходительство, ползком до такой дистанции, с которой можно будет действовать из наших гладкоствольных ружей.

–  Ступайте с Богом, - сказал Куртьянов.

Застрельщики поползли по местности, где были маленькие холмики и ни одного куста. Видя это, французские стрелки остановились и начали на выбор пятнать их пулями. Наши застрельщики наконец вышли из терпения и на расстоянии более чем в пятистах шагах открыли стрельбу. Круглые пули наших плохих ружей не достигали неприятеля; они скакали по почве, разгоряченной солнцем, поднимали пыль и сбивали сухие былинки.

Это зрелище вызвало между французскими застрельщиками громкий хохот, раздосадовавший наших артиллеристов, и они пустили густой картечью по веселым французам, которые и остановились на приличной дистанции.

Затем дивизия Боске отодвинулась несколько вправо, уступая место подоспевшей к ней дивизии Канробера. Сотни французских стрелков открыли частый огонь, буквально засыпая пулями батарею Кондратьева. Половина прислуги и лошадей была перебита в этой батарее. Полковник Кондратьев посылал офицера за офицером, прося прислать ему хотя бы взвод солдат. Куртьянов отказал наотрез, говоря, что ему свои люди нужны. Видя невозможность держаться, батарея взялась наконец на передки и поспешила ретироваться. Тогда и французы перестали стрелять, и только свежие силы, приближавшиеся из Алма-Тамака, продолжали унизывать наши холмы коническими пулями.

Почти все наши штуцерные - единственные стрелки, достигавшие неприятеля, - были переранены. В одном полубатальоне из двенадцати штуцерных осталось только четыре. Они стали стрелять

из всех двенадцати штуцеров. Тогдашние штуцера заряжались весьма мешкотно, и для облегчения уцелевших стрелков другие солдаты стали заряжать ружья, а они только стреляли.

Подобную же борьбу выдерживали с французами минцы, прижавшиеся к маяку. Раненые кучами шли и ползли оттуда на перевязочный пункт, многих из них доколачивали неприятельские пули и снаряды, бросаемые артиллерией генерала Боске.

Наш левый фланг был уже значительна поколеблен. В этот критический момент сзади ходивших с места на место и даже не закоптивших своих ружей тарутинцев марш-маршем пронеслась казачья конная батарея, присланная сюда генералом Кирьяковым. Снявшись с передков, батарея эта открыла учащенный огонь. С первых же выстрелов этой батареи французские пули стали реже долетать к нам.

–  Спасибо, братцы! Ай да казаки!
– говорили тарутинцы, еще недавно подсмеивавшиеся над "гавриличами"{70}. Командир казачьей батареи командовал громко и балагурил.

XIX

Посмотрев на ампутацию, произведенную флигель-адъютанту Сколкову, Меншиков, вполне убежденный в том, что на левом фланге все идет превосходно, повторял:

–  Так дело пройдет еще час или два, потом дойдет до штыков, а там что Бог даст.

Говоря это, он поехал к резервам и поздоровался, против обыкновения довольно громко, с Волынским полком. Затем Меншиков хотел посмотреть обоз, где ему варился обед, и надеялся выпить хоть стакан вина для подкрепления сил, так как с утра он ничего не ел и не пил, а зной был невыносимый.

По дороге князь встретил мчавшуюся на левый фланг казачью батарею.

–  Кто послал?
– крикнул Меншиков. Ему ответили, что Кирьяков.

–  Где же наконец Кирьяков?
– спросил князь, хмуря брови.

–  Генерал здесь, вот он идет, - ответил один из офицеров.

Кирьяков шел пешком; подле него шел ординарец, ведя свою лошадь. Саженях в ста валялась лошадь Кирьякова, убитая ядром.

–  Генерал, где я вас вижу, - с гневом сказал Меншиков.
– Вы так далеко от вашего места! Я искал вас, чтобы поручить вам кончить на левом фланге, вас не оказалось, я оставил там генерала, которого совсем не знаю, он как-то невесело смотрит. Поезжайте, атакуйте, поскорее идите в штыки, а мне надо посмотреть, что делается у князя Горчакова.

–  Ах, ваша светлость, - сказал Кирьяков, - я был здесь! Тут такое произошло, что у меня убили лошадь. Вот она.

–  Но подле вас другая! Садитесь и скорее поезжайте на свое место!

Кирьяков неохотно повиновался.

Панаев, ехавший подле князя и все время глядевший в глаза своему патрону, сказал:

–  Кабардинец изнурен, пересядьте на другую лошадь, ваша светлость.

Князь пересел и поскакал к обозу, который уже пострадал от неприятельского огня. Меншиков выпил стакан воды с вином и велел обозу отъехать подальше. Подошел саперный офицер Дьяченко с донесением, что мост через Алму подпилен и рухнул до половины и что англичане лезут, не видя брода и наполняя воду трупами.