Осажденный Севастополь
Шрифт:
– Вы, кажется, намерены сегодня поссориться со мною, Елена Викторовна, - сказал граф.
– Но я бы этого не желал; я считаю вас очень хорошею, но упрямою и капризною девушкой. Вы мне написали много такого, что не принято писать хорошему знакомому, который ничем не заслужил вашего особого внимания...
Граф внутренне любовался собою, произнося последние слова. "Мое благоразумие охладит пыл этой горячей головки, - думал он, - и заставит Елену Викторовну быть осторожнее в своих поступках".
– К чему вы мне все это говорите?
– спросила Леля.
– Если я для вас только хорошая знакомая, значит, я ошиблась
– Нет, я его спрятал на память, - сказал граф. Леля встала со скамьи.
– В таком случае уничтожьте его, когда придете домой, - сказала она. А теперь прощайте, граф. Я сознаю, что поступала очень глупо и была слишком легкомысленна.
Граф тихо взял ее за руку и снова усадил на скамью.
– Елена Викторовна! Будем говорить хладнокровно. Ведь вы меня совсем не знаете. Вы, вероятно, создали ваш идеал по романам, а я, наверное, весьма далек от воображаемого вами идеала. Вы еще так молоды, так мало знаете жизнь, а я ее изведал вполне...
Рука Лели была в его руке.
– Я сам, - сказал граф после некоторого молчания, - я сам был бы счастлив, если бы мог полюбить так искренно, так чисто, так непосредственно, как вы способны полюбить... Вы мне не сказали в вашем письме прямо, что любите меня, и, быть может, я не имею права говорить с вами таким образом, но я сердцем угадываю, что у вас натура глубокая, способная к сильному чувству. А я, я светский человек, и больше ничего... Быть может, если бы вы меня серьезно полюбили, я бы и сам нравственно переродился, но ведь вы мне не сказали, что любите меня... Граф с ужасом заметил, что говорит совсем не то, что положил себе сказать.
– Разве вы не поняли из моего письма?
– сказала Леля, задыхаясь от волнения.
– Неужели вы хотите, чтобы я непременно произнесла эти слова, как будто и без них вам непонятно! Ну хорошо, я скажу вам, я люблю вас, слышите ли?
– почти вскрикнула Леля.
– Я люблю вас! Теперь вы поняли?
У нее закружилось перед глазами, Леля не понимала, что делается вокруг нее.
Граф помог девушке встать и, взяв ее под руку, пошел по дорожке, мимо цветочных клумб.
"Однако это подлость с моей стороны!" - подумал граф. Он вдруг вспомнил о своей великосветской связи.
Леля ничего не вспоминала, она вся отдалась настоящему и только улыбалась, глядя то на цветы, то в лицо графу. Граф избегал ее взгляда.
– Вы, вероятно, не успели позавтракать, - сказал вдруг граф.
– Пойдем ко мне, я угощу вас чем-нибудь. У меня найдется закуска и фрукты.
Леля вовсе не думала о завтраке, но тем не менее сказала:
– Ах, как это весело! Идем к тебе. Не говори мне больше "вы". Ведь я твоя невеста, не правда ли?
– Да, - подавленным голосом сказал граф.
"Какой я подлец!" - снова подумал он, но продолжал вести Лелю и наконец переступил вместе с нею порог своей квартиры.
Граф, как было уже сказано, занимал теперь из своего прежнего помещения только две комнаты: в остальных были расквартированы другие офицеры. Но никого не было дома, о чем граф узнал от своего камердинера, который, увидя графа с барышней, нахмурился и что-то проворчал себе под нос.
– Ступай, купи нам фруктов и чего-нибудь закусить... Возьми у Томаса котлеток, - сказал граф камердинеру.
Матвей удалился. Граф нервно кусал губы.
Он чувствовал, что им овладевает неудержимая
Леля, ничего не подозревая, улыбалась и болтала всякий вздор, рассматривала портреты, висевшие у графа над письменным столом, садилась подле Татищева на диван и смотрела на графа, любуясь им.
Граф отвечал односложными "да" и "нет".
– А это чей портрет? Какая красивая!
– сказала Леля, увидя портрет молодой женщины. В ней зашевелилось чувство ревности.
– Это моя петербургская знакомая, - уклончиво сказал граф.
– У тебя много знакомых? Ты богач, аристократ... Я не хочу, чтобы думали, что я выхожу за тебя, потому что ты богат и знатен... Мысль, что кто-нибудь подумает так, мучит меня...
– Никто и не подумает, - сказал граф.
Он встал, подошел к окну, налил и выпил залпом стакан холодной воды, хранившейся в большом глиняном кувшине.
– Ты любишь меня?
– спросила вдруг Леля.
– Ты - еще ни разу не сказал мне этого, а от меня как требовал!
– Люблю, - прошептал граф, привлекая к себе девушку. Она хотела отвернуться, но не успела, и поцелуй графа обжег ее губы.
– Оставь, оставь, - слабо защищаясь, говорила Леля. Граф поднял ее на руки, как ребенка, посадил на диван и опустил зеленые шторы. В комнате наступил зеленоватый полумрак.
В соседней комнате послышался старческий кашель Матвея. Граф быстро вошел туда, сказал несколько слов камердинеру и, отослав его с новым поручением, возвратился к Леле. Леля полулежала на диване, не понимая, что с нею делается и где она находится... Граф осыпал поцелуями ее руки и плечи.
XII
Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, Леля возвратилась домой, вошла в свою комнату и бросилась на свою девическую постель. Полежав несколько минут, она села и долго сидела, низко склонив голову и закрыв лицо руками. Щеки ее пылали. Жгучий стыд все ниже и ниже клонил ее гордую голову. Смутный рой мыслей и совершенно новые чувства и физические ощущения, которых она вчера еще не могла бы понять, угнетали все ее существо, придавливали ее. Все ее наивные мечты и представления о любви были растоптаны, поруганы, разбиты. Еще утром - невинный ребенок, теперь она знала любовь во всей ее беспощадной, реальной, грубой форме, не имевшей ничего общего с теми возвышенными, сентиментальными поэтическими образами, которые Леля извлекла из чтения любовных романов и чувствительных поэм. То, чего она не могла понять, стало для нее ясным как день, она изумлялась своей прежней наивности и проклинала себя за свою глупость и доверчивость. Воспоминание о жгучих ласках графа было противно ей, потому что она поняла, что в отношениях графа к ней не было ничего, кроме страсти, не было того нравственного возвышающего начала, которое облагораживает самую страсть. И прежде Леля смутно, по инстинкту, догадывалась, что в любви есть чисто животная сторона, и инстинктивно боялась этой стороны; но Леля всегда была уверена, что главное содержание любви состоит в нравственном, духовном слиянии, которое ее воображению рисовалось то в виде торжественного церковного обряда, освящающего, любовь, то в виде счастливой жизни с нежно любимым мужем. Теперь перед нею была одна страсть, отделенная от всякого нравственного содержания, страсть - для нее по крайней мере - скорее мучительная, чем приятная, скорее унизительная, чем возвышающая душу, противная в своей грубой, физической наготе.