Осажденный Севастополь
Шрифт:
– Паспорт? Да ведь я ординарец главнокомандующего, - ничего не понимая, спросил Стеценко.
– Как ординарец?.. Да что же это я, в самом деле, ослеп, что ли?! воскликнул в свою очередь полицмейстер.
– Да вы правду ли говорите, милостивый государь? Вы русский или поляк?
– Удивляюсь вашим вопросам. Да вот, слава Богу, Викорст. Выручи, голубчик. Не знаю, за кого меня принимает господин полицмейстер.
– Что? В чем дело?
– спросил вошедший Викорст, обнимаясь с товарищем и подавая руку полицмейстеру, которого знал лично.
–
Полицмейстер совсем опешил.
– Простите, ради Бога! Представьте, какое недоразумение! Ко мне прибежал ваш денщик, заявивший, что какой-то незнакомый ему офицер явился на вашу квартиру и расположился как дома. Между тем в городе ходит слух, что к нам пробрался какой-то переодетый поляк, неприятельский шпион... Я и вообразил! Ведь находит же иногда на человека затмение!
– Так вы меня приняли за французского шпиона!
– сказал Стеценко, расхохотавшись.
– Благодарю, не ожидал! Ну, господин полицмейстер, теперь одно из двух: либо на ваш счет выпивка, либо я вызываю вас на дуэль за оскорбление.
– Я, разумеется, предпочитаю первое, так как для дуэли я слишком стар, а в свое время и мы дрались... Хе-хе-хе!
– Нет, господа, как хотите, я хозяин, и вся история вышла по глупости моего остолопа, поэтому выпивка на мой счет...
– Если хотите, грех пополам, - настаивал полицмейстер.
– Только уж если выпивка, так знаете, чтобы был настоящий пунш, не так, как теперь пьет молодежь, а по-старинному.
– Будет. Эй ты, образина!
– позвал Викорст своего денщика.
– Следовало бы тебя вздуть за излишнее усердие! А знаете, - сказал он, когда денщик ушел за напитками, - в народе ужасно тревожное настроение. Сегодня здесь на базаре исколотили одного татарина, приняв его за шпиона.
Недоразумение было заглажено пуншем, приготовленным самим полицмейстером по всем правилам искусства.
Ночью Стеценко отправился назад, в главную квартиру, отыскав на базаре нового проводника.
X
В ауле Дуванкиой, подле Бахчисарая, стоял. Тарутинский полк в составе трех батальонов: мы уже знаем, что один батальон был по ошибке брошен на дороге и давно вернулся в Севастополь.
Был вечер. Горели костры. Солдаты отдыхали, кто сидел или лежал, вытянувши ноги, кто разувался и сушил портянки, кто снимал шинель и украдкой вынимал назойливое насекомое.
– Этого, ребята, стыдиться нечего!
– сказал своим солдатам батальонный командир Горев и для примера снял с себя все и велел денщику подержать свою одежду над огнем. Солдаты увлеклись примером начальника, и вскоре бивуак принял вид стана краснокожих дикарей.
Не успели солдаты одеться, как им представилось развлечение. Привели первого французского дезертира. Это был немец, насильно взятый на службу в Париже. Когда с ним заговорили по-французски, он покачал головой и сказал: "Ich bin]а еш ОеШзсЬег (ведь я немец)". Позвали поручика Гове, отлично знавшего по-немецки, и повели дезертира к командиру полка генералу Волкову.
–
– спросил генерал, а Гове перевел по-немецки.
– O Ja (о да), - ответил немец и объяснил, что голоден, целый день не ел, да и убежал главным образом потому, что плохо кормят.
Немец довольно добросовестно отвечал на расспросы, только уменьшил число неприятелей.
На другой день тарутинцев повели еще ближе к Бахчисараю, и тут-то было бы им раздолье, если бы не два обстоятельства: отсутствие черного хлеба и строгость генерала Кирьякова, начальника их дивизии.
Несмотря на то что варились отличные щи, жарилась баранина, которую можно было за бесценок иметь от казаков, а порою попадались арбузы и дыни, солдатские желудки скучали за черным хлебом и не довольствовались татарскими булками. Зато фруктами просто объедались.
Раз как-то ночью известный нам талантливый тарутинский поэт, бывший подпрапорщик Иванов 2-й, уже произведенный, гулял с товарищем-поручиком в окрестностях Бахчисарая. Он был в самом поэтическом настроении, задумывал написать поэму под заглавием "Мария Потоцкая, или Прекрасная крымская пленница" и рассказывал поручику сюжет поэмы.
– Конечно, я не думаю соперничать с Пушкиным, - скромно сознался юный поэт, - но у меня выйдет ближе к местным преданиям, чем у Пушкина. Вот послушай...
Вдруг за стеною, окружавшею сад хутора, мимо которого они проходили, послышался странный, подозрительный шум. Слышалось какое-то щелканье, сопровождаемое звяканьем оружия.
– Слышишь?
– сказал Иванов, схватив за руку поручика.
– Что бы это значило, -уж не забрался ли туда неприятель?
– Пойдем, скорее известим ротного, - сказал поручик, но из сада вдруг послышалось забористое русское словцо, тотчас изобличившее присутствие в нем своих.
– Э, да это, кажется, наши молодцы там забавляются. Эй, ребята, кто там?
– крикнул поручик.
– Свои, ваше благородие, там кругом есть калитка, зайдите. Страсть сколько орешков!
Офицеры последовали приглашению. Несмотря на ночную темноту, было видно, что под деревьями лежат груды миндальной скорлупы. Солдаты штыками сбивали миндаль и волошские орехи и лакомились всласть.
– Ах вы скоты этакие!
– для начала выругался поручик.
– Ведь это чужое добро, как же вы смеете обрывать деревья?
– Помилуйте, ваше благородие, - сказал один из солдат побойчее, - тут орехи всякий татарин ест, так уж как не взять солдату? В Москве, чай, одни дворяне да купцы едят такие орешки, а тут сколько хошь. Пожалуйте, ваше благородие, скорлупу я камешком разбил.
И он протянул поручику шапку, полную очищенного миндаля.
– А все-таки не следовало бы брать без спросу, - говорил поручик, уписывая миндаль за обе щеки. Поэт последовал его примеру и даже забыл о Марии Потоцкой.
– Смотрите, ребята, впредь чтобы этого не было!
– говорил поручик, выходя из сада и робко озираясь, нет ли где начальства.