Ощущение времени
Шрифт:
Лысый молчал. Очевидно, не так просто оказалось сделать обещанное. Иванов вернулся раньше срока, но извинился и сказал, что всё понимает, и пока не придёт назначенное число, его мастерская на ночь наша, но день — его, потому что он так изголодался по работе, что «ни секунды терпежа»! Они крепко выпили по случаю приезда, и в разговоре Серый неожиданно и непонятно почему рассказал про Лёньку Дрейдена и Фиру… Так случилось, как в вагоне поезда… непонятно почему развязываются языки… особенно если немного плывёт от выпитого голова, и мир кажется переполненным.
— Давай наводку! — потребовал Борька.
— Какую наводку? — не понял Серый.
— Кому звонить в твоём Лондоне.
— Додик! — требовательно обратился Серый.
— Да, я на память всё помню… сейчас запишу.
— Я, ребята, там в церковь зашёл. Поставил свечки. Стою. Стены закопчённые. Иконы простенькие… по-нашему, так самодеятельный художник работал… оно
Вера объявила забастовку.
— Давид! — она первый раз назвала его полным именем. — Не обижайся, но я должна исчезнуть из мира… Израилич сказал, что не узнаёт меня… знаешь, страшнее ничего не придумаешь… он вообще никогда не говорит, что плохо… он всегда говорит, что хорошо, и просит сделать остальное так же… а тут получилось совсем грустно… Мишка, кажется, переиграл руку… и мне он тоже так сказал, значит, дело плохо… В таком ключе на конкурс не попадёшь… а потом, знаешь, чтобы проверить любовь, все героини всех романов на время расставались… ну, Додик, Додик… ты же любишь меня! Нет?.. Додик… — она сладко задышала в самое ухо, — спасибо Иванову… сегодняшняя ночь наша… и что я с тобой сделаю!.. Додик!..
Додик удивился, что не воспринял эту перемену по-своему обыкновению — трагически. Больше того, он даже почувствовал неожиданное облегчение: исчезло постоянное ощущение жаркого ожидания её прихода, обладания — страсть диктовала ритм жизни… теперь наступил отдых… он напряжённо пытался вспомнить, когда такое с ним уже было… это знакомое внутреннее освобождение после долгого напряжения… желанного, сладкого, но утомительного и обязывающего. Невольно он вспоминал все свои прошлые увлечения и то, как расставался с ними… похоже, но не то… ночью он просыпался, и в темноте совершенно зримо перед его открытыми глазами вставали кадры из прошлого… они монтировались удивительно произвольно, без всякой логики и смысла… звучали голоса. Жаркие воспоминания возбуждали и вдруг обрывались, он пытался восстановить мотивы своих поступков, расставаний — всё было расплывчато и неубедительно. «Наверное, тогда было по-другому. Ушли мелочи, составляющие атмосферу, которой дышишь, а в безвоздушном пространстве вес происходящего иной, лунный, миражный…» Так прошло несколько ночей и пустых дней между ними. Возможно это было выздоровление после страсти? Отрезвление… поиск равновесия и нового согласования собственных души и тела.
Однажды утром он проснулся рано, как обычно в его периоды неподвластной жизни, даже не плеснув воды на лицо, заправил в машинку лист бумаги и начал сразу, без раздумья писать.
«— Я не хочу ехать с вами, мама!
— Как это возможно, сын, подумай! Если мы с папой уезжаем? Ты же не можешь остаться тут один! И потом ты так мечтал поехать в Минск, повидаться со своими двоюродными, которых ещё никогда не видел… познакомиться… Что случилось?
— Ничего не случилось… а пусть твоя сестра Голда приедет… ты же сама говорила, что она мечтала побывать в Москве… а я буду с ней здесь… и вы с папой от меня отдохнёте — ты же сама говорила: „Боже, когда я отдохну от тебя хоть немножко!“ — произнёс он с точной маминой интонацией, и она засмеялась в ответ.
— Нет, сынок, так не получится. Эта поездка
— Я буду тебе писать каждый день. — соврал я.
— Нет. Это ещё хуже! — не согласилась мама.
— Почему? — удивился я, — Почему?
— Потому что тогда думаешь, что пока шло письмо, что-то непременно случилось… когда отец писал с фронта, я всегда читала письмо с конца к началу, так получалось, что меньше времени ждать следующего… мишугас, конечно, я понимаю… но было от чего сходить с ума… ты же уже большой… должен помнить… мы с тобой это пережили вместе… Нет. — закончила она жёстко. — Не может быть и речи.
И тут Додик понял, откуда у него это знакомое ощущение! Милка уехала, и он боялся, что пока его не будет, она вернётся и уедет навсегда в свой Израиль… если бы он остался сторожить её, то сходил бы с ума каждый день, как мама, когда ждала писем с фронта. Но не вышло остаться… он тогда с матерью и отцом первый и, как потом оказалось, единственный раз в жизни поехал вместе в дальнюю дорогу… вот тогда оно и настигло его — это чувство покоя и свободы… Неотвратимость дарует уверенность. Иногда страшную, трагическую, но…»
Он начал работать. Забыл обо всём на свете и успокоился. Страсть, перешедшая в привычку. Удивление происходящим и радость от мелодии процесса. Пальцы сами скачут по пуговкам клавиатуры, и непонятно почему именно эти слова появляются на бумаге, но потом выясняется по прочтении, что именно они самые нужные и точные, а если нет?! Так легко порвать лист и написать сначала… вот если бы в жизни можно было хоть что-нибудь переписать дважды, переиграть, переделать… «Давненько об этом люди думают. Сколько раз читал… но, если доказано, что можно обогнать время, и уже возможен полёт в космос, почему бы этому не случиться?» От этих мыслей захватывало дух, кружилась голова, и Додик сразу же опровергал себя очень просто по-бытовому… «Ещё долго это будет только для избранных… и ни одна пара не согласится расстаться, потому что один из них избранник… суть настоящей любви, наверное, в пожертвовании… непрерывном, попеременном, необходимом, поэтому особенно в старости люди так держатся друг за друга… свергающееся одиночество не даёт возможности жертвовать ради любимого человека, и тогда жизнь теряет смысл… разве не так?»
— Готовь деньги по эквиваленту: один доллар — шестьдесят восемь копеек, — голос в трубке был хриплым и недовольным. Борис явно нервничал и не хотел объясняться, да и Додик боялся говорить — телефон был в коридоре. — Через три дня позвоню, заедешь забрать! Всё…
Он повесил трубку.
— Ты думаешь, поможет? — спросил Лёнька безнадежным тоном.
— Сам же говорил, что нельзя упускать ни малейший шанс.
— Конечно. Возьми деньги… как ему это удалось?
— Не знаю. Думаю, что с неприятностями.
— Хоть бы помогло, а то неудобно получается… заставили человека, а зря…
— Ты рехнулся, Дрейден! Не слышишь, что говоришь…
— Знаешь, Додик, ко всему привыкаешь… мне достали Гроссмана… — он оглянулся на телефон, но вилка валялась на полу, вытянутая из розетки.
— Я понял о чём ты, понял.
— Эта книга оплачена жизнью.
— Верно… а как твоя АСУ? — Додик произнёс это язвительно и вызывающе.
— Ну, что ты сравниваешь!? Моя АСУ, значит, пришла раньше времени… они считают, что управлять должна партия, а не какие-то сомнительные машины, которые будут думать за руководителей и…
— Говорить правду? Так?
— Примерно… не стоит об этом… ко всему привыкаешь…
— Почему все гении такие равнодушные к своим творениям, почему они их не защищают, не грызут врагам горло.
— Постой, постой… наверное, у них не хватает на это времени, характера… я не уверен, что ты прав в своём стремлении доказать неизвестно кому и зачем своё кредо с помощью бумажки…
— Я не гений… я дерьмо… это я тебе могу сказать… им нет!
— Врёшь ты всё… видишь, как далеко мы отклонились…
Фира умерла через три недели. Половина ампул лежала на тумбочке в сафьяновой коробочке для украшений. Они зеленовато светились в отражённых лучах солнца. Иванов тоже пришёл на похороны, хотя никогда её прежде не видел. Он размашисто перекрестился, растёр комок глины в своей привычной ладони и ссыпал крошку в могилу. На поминки стеклись самые близкие — набралось народу порядочно: пол-оркестра, да родственники, да друзья… Лизку отправили к знакомым. Лёнька, совершенно пьяный, никак не мог успокоиться и повторял одно и то же: «Я сейчас читаю о лагере, где над ней ставили опыты, а умерла она сейчас… и как теперь жить? Она умерла от опытов, Гроссман от того, что обо всём этом написал… а у меня Лизка… и как теперь жить?»