Осень матриарха

Мудрая Татьяна Алексеевна

– Снежка, меняемся местами, я больше не могу. На вон, держи рукоять.

Настоящая боль всепроникающа и не имеет берегов. Никакие духовные практики и хитроумные техники не помогут её обогнуть. Но - погрузиться, как в море? Нырнуть с головой, не чая выбраться на иной берег? Отдаться ей. Стать ею самой. Плыть вместе со струями и каплями...

Девочка-подросток отпросилась у родных, что весь день стоят на ярмарке, и теперь переминается на берегу залива. Здесь мелко, вода как парная и вода обвивает щиколотки словно лентами. Мигом подбирает

платьишко до колен - некого стесняться и, входя, прятаться под слоем зеленоватой влаги, да она и вообще светится насквозь - истинный аквамарин. На берегу песок рыхлый и уходит из-под ног, мелкие волнёшки шипят, облизывают, оставляя пену, чуть подальше он делается совсем плотным. Когда начинается галька, тело делается совсем без веса, ступни будто выталкивает кверху, и ты лежишь, чуть покачиваясь на волнах блаженства. В реке так не получается, там тебя прямо волочит по течению, заставляя с силой грести, но ведь её обучили держаться на воде раньше, чем плавать. Только нельзя задирать лицо и напрягать шею, а тогда как дышать? Голову поднимешь - утонешь, куда хуже захлебнёшься. Оттого легче плыть на спине.

Речная струя тянет, морская - обвивает и тянет в сторону и вглубь. В реке из воды торчал бы один кончик носа, здесь лицо стянуто как бы маской анорака: приятно. В очередной раз приподняв голову, Тати обнаруживает, что не видно ничего, кроме удивительно красивой, горько-солёной воды. И яро танцующего солнца, которое и пробудило девочку, разодрав облака в клочья.

– Она в шоке, Волк. Я бросаю.

– Нет. Не смей. Так и останется внутри этого киселя навсегда. Быстро высвободись и уложи ничком. Отойди. Готовь железо. Я подменю здесь нас обоих.

Посреди океана, безбрежного, как мироздание. Какой смысл говорить, что это всего лишь тёплая лужа, если, куда ни глянь, нигде не видно земли?

И есть ли смысл грести, уходя всё дальше от цели? Говорят, птицы летят к берегу, но небо так же пустынно, как и море...

Нет, неправда. Цель как раз имеется.

Непонятно, кто вырастил посреди колыхающейся пустыни остров. Нет, кусок скалы с длинно блестящими вкраплениями, на котором взрослый не поместится, а малышка не заползёт. Хотя нет - заползла, волны подтолкнули в спину. Вот только вся сплошь порезалась о кристаллы, а соль въедается в царапины просто жутко.

Раскалённый брусок солнца поднимается всё выше, сквозя в узких прогалах туч, поворачиваясь торцом. И становится в зенит, как парусник в доке, - на вечный прикол.

Нет, он движется вертикально вниз, дыша нестерпимым жаром. Ударяет меж острых лопаток словно печать, исторгает из горла низкий, истошный вопль...

Веет прохладой. Птицы потому не летят к берегу, что сначала отдыхают на скале, что на добрую половину сложена из кварцевых щёток.

Девочка поднимает голову, вздёргивает, словно лошадка, и - лицом к лицу, глаза в глаза. Крылатое существо с изогнутым костяным носом и огромными, сплошь чёрными глазами по обеим сторонам клюва говорит:

– Мы трое подстерегли

Первую посреди моря и пригрозили убить её потомство, если она не повернёт назад вместе с нами. Так решила её преемница, и это было неправедливо. Оттого Первая получила власть совершать то же над детьми второй жены, и их собственными детьми от любого семени, и детьми её детей до скончания века, ибо дети Евы - мерзость перед Господом. А на месте стоянки со дня морского поднялся хрустальный столп, который всегда узнаёт кровь Владычицы. Хочешь улететь отсюда? Обними меня за шею - и вперёд!

Тело проснулось в покрове из ран, но внутри их нет. Оно молодеет, пьёт боль как воду, исцеляется ею. Мысль не убита, но стала острее. Те, кто на другой стороне, искусны: хотят причинить муку, но и оказать милосердие. Нимало не жестоки. Причащают таинству. Благие истязатели.

Только вот горло с чего-то перехватывает...

– Госпожа, почему вы нас не остановите?

– Она кричала, Волк. Связки набухли или порвались - не знаю, как у этих созданий происходит.

Татьяна припоминала похожее. Когда ей в детстве вырезали гланды, то солгали, что больно не будет. Но и уколы шприца были болезненны, и резать напухшие миндалины тупыми ножницами, а потом отделять одним рывком было ужасно - особенно потому, что врач солгал. И приходилось, захлёбываясь, глотать кровь, и лежать в постели, сдавливая ранки хирургическим зажимом, чтобы не разошлись края. А немного позже по команде начать говорить, чтобы в горле не получилось спаек.

– Говорите, ну?

"Я -лучшее воплощение Лилит, - перебирала она варианты ответа, дожидаясь, чтобы один засиял и отозвался в ней колокольным серебром и бронзой. - Чистая Кровь. Древняя Кровь. Первоначальное творение. Я вспомнила! Корневой народ, как сказал мне мой отец Энох и повторяли другие".

То было правдой, но затхлой и сейчас неуместной.

– Мать обоих моих сыновей, - внезапно вырвалось из её стиснутых губ.
– Ной. Дженгиль.

Это было ожидаемой правдой. Потому что ведь от одних её плоти и крови отпочковались и под конец телесно родились оба. Непохожие на себя прежних: лишь некие черты, подобные теням намёки обнаруживали суть. В побратиме появилось кое-что от Идриса и Тангаты, Волк отчего-то напоминал Керма. "Перекрёстное наследование чего-то там", - мелькнуло в памяти.

Они бросили инструмент наземь, заулыбались: в глазах лёд и мёд. Обхватили её талию, скользя кончиками пальцев по безупречно шелковистой коже - так деликатно грузинский жених ведёт в танце свою наречённую. Но ничего подобного свадьбе уже не могло случиться в их совмстной жизни.

"Мои любимые прошли через все века и эпохи, все слои времени и вернулись ко мне моими же детьми.

О боги. Я безнадёжно влюблена в обоих, и это даёт невиданное ощущение счастья.

Когда исполняется судьба - это ведь и так счастье, какой бы она ни была. Хромая, косая, кривая на один глаз или вообще слепая, как Фемида..."