Осень матриарха

Мудрая Татьяна Алексеевна

– Так, Барсик. Гаёр ты всё-таки. Да, кстати: госпожа, вы сейчас правильно не ели, ну а пустой кофе не повредит?

– Он имеет в виду - как бы не вырвало всем вчерашним, настоящим и будущим, - пояснил Дезире. - С нами такого не случается - разве что слегка кровью тошнит.

– Дезь, вот доиграешься - отстраню от дела.

Та-Циан сжала губы, чтоб не улыбнуться: площадной дух незримо витал над собранием. И это в такой торжественный момент... Момент, можно сказать, истины.

"Да. В этом мы все трое настоящие динанцы", - подумала она.

"Для Древнего

Народа боль - не ужас, а преддверие победы, - сказал некто в её душе. - Она исцеляет и направляет, только не стоит расходовать её на покрытие вины и давать ей поработить разум'.

Тем временем оба её мужчины отлучились к себе. Удивительно: шума оттуда почти не доносилось. В самом деле были заранее готовы?

Минут через двадцать явился один Рене. Сказал:

– Если вы не передумали, я предупреждаю вот о чём. Когда ритуал начнётся, будет куда сквернее, чем вы сейчас ожидаете. Только вы уже не сможете из него выйти, потому что переломаете всё и вся. Пойдёт что-то не по плану - мы, скорее всего, и сами почувствуем и исправимся. Прямо по ходу. Но так или иначе доведём до конца. Будем вынуждены. Стоп-сигнал, тем не менее, предусмотрен: вы скажете нам, кто вы есть. В двух словах. Нет, сейчас не надо: важен не звук, а внутреннее понимание.

– Это вроде как коан?
– спросила Та-Циан. - То есть как ни обсосано тысячами адептов, а мастер без ошибки узнаёт верную интонацию новопросветлённого?

– Вроде, - согласился Рене. - Плюс чуточку дедукции и умышленных оговорок с нашей стороны.

"Я недооценила ум обоих. Хотя наверняка он развился за это время".

За дверью в заветное место не так много изменилось: зеркало (зеркало? Не помню такого) было задёрнуто кисеёй, спальный матрас поставлен на ребро и прислонён к стене, гламурные козлы выдвинуты на середину, нижний, "взрослый" ряд орудий производства угрожающе поредел - правда, тех, что лежали на полу, из деликатности накрытые скатёркой, казалось тоже немного. И пахло чем-то необычным - вроде бы пыль на отопительной батарее затлелась.

Мужчины закрыли за хозяйкой дверь и теперь поспешно раздевались по пояс. Ничего эфемерного в них и впрямь не осталось: рослая, налитая плоть. Живая сталь, что перекатывается под шёлком.

– Мне тоже так?
– спросила она, стягивая с плеча халат. - Или изо всего?

– Нет, погодите, - ответил Рене. - Есть просьба. Только не пугайтесь. Дайте нам по удару поперёк плеч. Изо всех сил, чтобы разозлить.

– И освятить наше право, - еле слышно прибавил Дезире.

– Чудненько. Да с какой стати мне вас портить?

– Мы мигом отойдём от шока и зарубцуемся, - успокоил он.- А потом получится как у того палача, который бьёт, держа Коран под мышкой: чтобы размах не получался таким уже большим.

И протянул ей короткий толстый кнут из их арсенала. Повернулся к стене, лёг грудью на матрас, расставил пошире ноги:

– Ну, давай, аньда-кукен.

Кажется, её рука сама замахнулась и ударила. На молочной коже, чуть ниже лопаток, разверзлась как бы ножевая рана, но дно её тут же начало тускнеть, поднимаясь и смыкаясь с краями. Рене отлепил товарища, подвинул

в сторону:

– Теперь я. Смелее, джан.

Он оказался поджар и неожиданно тёмен, будто не совсем человек, а некое загадочное лесное существо. Удар лишь резко высветлил его кожу.

Та-Циан подтянула орудие к себе, свернула вдвое:

– Хватит с вас?

И тут же едва не сронила кнут наземь. Под кисеёй, что оказалась почти напротив её глаз, не блестело. Николько.

Стянула покрывало концом рукояти. И обмерла.

...Томный Христос, простертый на яблоне: глаза наполовину прикрыты веками, между кистей расцвели розоватые гроздья, ноги вросли в ствол, виноградная лоза подменила собой набедренную повязку.

Не икона тётушки Глакии - скорее тот оригинал, с которого сделан лубочный список.

– Бог Один тоже сам себя подвешивал к дереву, - сказали за спиной, - чтобы обрести прозрение. Но в жертву всей земле, а не Знанию и человечеству, принёс себя лишь динанский Бальдур. Повелевающая Ветрами - ипостась Лилит, утерянной и возвращённой. Даже Терги суть согрешивший Адам и его чистая супруга.

Та-Циан всю жизнь обступали направляющие символы.

Чувствуя, что она застыла едва ли не намертво, сзади добавили:

– Вы не возражаете, если мы сами всё сделаем?

Косу скрутили в тугой жгут, одежду совлекли с плеч. Гибкий металл живых кандалов намертво обхватил руки, оторвал от пола и прислонил к чужой спине так, что соски приникли к лопаткам, а большие пальцы ног едва коснулись пола.

Потом было безбрежное чистилище, спрессованное в два часа ада.

Удерживают. На минуту опускают, поворачивают на оси и опять вздёргивают на дыбу - пламя обволакивает лоно, льнёт к соскам, обвивает коконом. Овевает.

И так без конца.

Боль вынести невозможно - если ты веришь в то, что о ней обычно говорят. Сигнал о кризисе, о смертельной опасности, о разрушении нежно любимого тела. Наконец, о самой смерти. Знак твоей греховности, из-за чего ты не умеешь обойтись без страданий в самых богоугодных делах типа физической работы и безоглядной маевтики.

– Что, никак не рожу? - сквозь стиснутые зубы. Это об истине.

Сходство есть. Но как ни ужасна такая боль и как ни терпимы родовые муки, последние куда тяжелей и омерзительнее.

Татьяна писала, как досталось ей, когда появлялся на свет первенец и одновременно последыш. По роддому ходили целые делегации практикантов - заглядывали между растопыренных ног. Во время схваток вдвойне подействовала касторка, а санитарки заставляли убирать за собой. "Вот я дрищу, сидя на судне, и блюю перед собой на пол - пришлось выбирать, что приятней подтирать", - смеялась Татьяна.

Шить полученные разрывы показалось куда болезненней самих родов: крупная девчонка, выбираясь наружу, разорвала внизу всё, что только можно. Уже дома - в отместку за касторовое масло, шов посередине половых губ (мешал от души мочиться) и кровопотерю - настал грандиозный запор. Трещинки в прямой кишке и анусе то и дело расходились. И всё же в целом ребёнок обошёлся буквально даром, если сравнить с мучениями сопалатниц.