Осень на краю

Арсеньева Елена

– Неужели правда, Елизавета Васильевна?! – удивилась Варя. – Они же никогда своих не бросают, всегда с собой забирают.

– Не успели, наверное, забрать, – пожала плечами Ковалевская. – Наши очень уж стремительно навалились. А потом, знаете, что я думаю? Они надеялись, что их части в контрнаступление пойдут и госпиталь снова отобьют быстро, куда скорей, чем мы подтянемся. Ну а мы – вот они, тут как тут. Однако их наступления все же следует ждать. Слышите, артподготовка начинается.

– Ох, как бы не накрыли нас тут…

– Ну да, есть такая опасность, – совершенно спокойно кивнула Ковалевская. – Конечно, хорошо бы отойти поскорей, но раненых придется все же

прихватить. Среди них могут быть ценные пленные. Да и вообще, не бросать же их на произвол судьбы? Вдруг накроет госпиталь своим же снарядом. Тогда пропадут люди. Они там совершенно одни, весь медперсонал эвакуировался, ни одного санитара нет, представляете? Ни воды принести, ни судно подать. Ходячие ушли, а лежачие, само собой, лежат.

– Елизавета Васильевна! Елизавета Васильевна!

В палатку вбежал Долгов.

– Что тебе, Долгов, голубчик? Чего ты так кричишь?

– Елизавета Васильевна, в том госпитале, в германском, и наши раненые солдаты есть! Немцы их на поле боя подобрали дня два назад. Я там кой с кем словцом перекинулся. Ох и оголодали все наши-то!

– Вот злодейство какое! – всплеснула руками старшая сестра. – Голодом раненых морить! Пусть и пленных, а все же… Чего ты хохочешь, Долгов? Что я не так сказала?

– Да нет, Елизавета Васильевна, голодом их никто не морил, что вы! Просто наши-то привыкли лопать от пуза, а им тамошние сестры подали кофею по кружечке да бутербродик с сырком али колбаской бумажной. Говорят, нынче лихо навострились ее делать, колбаску-то, – не то из бумаги, не то из керосину, бес их разберет. У немцев животы плоские, небось к спине присохли, а у наших аппетиты здоровущие. Им борща подавай, да каши, да хлеба черного краюху, еще и кусочек сала или колбасы желательно получить в качестве приварка, да кружкой чаю запить все это. А тут бутербродик… кофею кружечка… Небось оголодаешь!

– Ишь ты, чего захотели. Плен им, чай, не ресторан «Эспланад»!

– А что это за штука такая? Никогда не слыхал.

– Надо быть, не слыхал. Это я раньше в городе Х. жила, там ресторан на главной улице – большой, роскошный – называется «Эспланад». – И она повторила по-французски с мечтательным выражением: – «L’esplanade»…

– И где такой город Х., скажите на милость?

– Далеко, Долгов, на Дальнем Востоке, на Амуре, – сказала Елизавета Васильевна, на лицо которой вернулось прежнее озабоченное выражение.

– На Амуре! – воскликнул Долгов. – Эвона! Да ведь это самый каторжанский край!

– Ну, не самый, Сахалин, чай, покруче будет. Однако что есть, то есть, каторжных там немало.

– Значит, вы родом с Амура, Елизавета Васильевна… Вот странно, а иногда «чайкаете» – прям как наши волгари. Я уж думал, вы из Энска будете или еще откуда-нибудь…

– Что-то мы заболтались, Долгов, не кажется тебе? Беги лучше за носилками, санитаров зови. Спешить надо, спешить, вон какая стрельба пошла. Разобьют дорогу позади – что будем делать?

Старшая сестра быстро вышла из палатки. Доктор-преферансист вытянулся во фрунт, то ли шутливо, то ли почтительно провожая ее взглядом, а потом гаркнул так, что все вздрогнули:

– Следующий! Или все уже?

В палатку никто не вошел, и Варя вздохнула с облегчением: нужно срочно вывозить перевязанных раненых, а то и впрямь, не приведи Бог, накроет снарядом дорогу… Еще не хватало в плен угодить всем санитарным поездом!

Господи Боже, великий и всемогущий, на тебя вся надежда, на твое неизреченное милосердие!

Сколько раз уже произносила эту молитву Варя Савельева за те полтора года, что мотается по фронтам с санитарными поездами, работает

в военно-полевых лазаретах! Несть числа ее молитвам, несть числа… Может, лишь благодаря им и жива еще?

* * *

Марина проснулась от бледного света, льющегося в окно. Едва забрезжило – значит, часов шесть утра. Еще смертельно хотелось спать, ломило все тело, саднило царапины на ногах и руках, а во рту горело, и голова болела, как с настоящего похмелья. Ну да, какому-то пьянице тот несчастный глоток спирта, который она сделала, – что слону дробина, а Марина ведь не пьет, в рот не берет ни водки, ни вина…

Зато сейчас она пила – никак не могла оторваться от воды. Снова и снова зачерпывала ковшом из бочки, пила большущими глотками, пока не озябла и живот не стал тугой, как барабан. Однако пожар в глотке и боль в висках несколько приутихли.

Кое-как причесала спутанные волосы обломком гребня, нашла в сенях за ларем скомканное, смятое платье, напялила на себя. Пошла в сарайчик, растолкала Сяо-лю и велела немедля бежать в госпиталь, сказать доктору Ждановскому, чтобы шел сюда.

Маленькая китаянка, с трудом разлепив заспанные глазенки, залепетала что-то вроде: «каска вари малысике Павлисику, кусай надо!» Понятно, сама хотела есть, но тут не до жиру, быть бы живу! Марина вытолкала ее взашей – и с усмешкой наблюдала, как Сяо-лю, пробегая через огород, схватила с грядки длинный китайский огурец, похожий на зеленую палку, и вгрызлась в него зубами.

Ну что ж, в самом деле, кашу сварить надо. И самой поесть, и Павлика накормить, и тех двоих, что еще спят в избе. Вдруг окатило жаром – как там Макар? Как он перенес ночь? Перенес ли? А вдруг…

Но она не позволила себе даже задуматься об этом, о страшном. Если что случилось – оно уже случилось, не поможешь.

В малехонькой летней кухне Марина растопила печку – в доме летом топить было совершенно невозможно, такая жара, такая духота наставали, что не вытерпеть. Почему-то вдруг вспомнила: на Волге, в Энске, август, тем паче конец августа на переходе к сентябрю – уже осень, уже прохладные дни, дожди косяками, ночами холодно. А здесь, на Дальнем Востоке, до середины сентября еще лето – душное, жаркое лето с теплыми ночами. О наступающей осени напоминают лишь особая, хрустальная и словно бы еще возвысившаяся небесная синева, несчетные, воистину бесчисленные звезды, крупные, точно алмазы Голконды, реющие в воздухе белоснежные паутинки бабьего лета, сонмища великолепных, крупных, даже страшноватых своей величиной стрекоз с изумрудными глазищами да редко-изредка мелькнувшая средь буйной зелени берез желтая, золотая, сияющая прядь. А березы здесь совсем другие, не похожи на те, что на Волге, – с черной корой, крепкие, кудрявые, ветви гордо подняты вверх, а не плаксиво свешены вниз, и листва у них помельче, поярче, темно-зеленая…

Марина встряхнулась и принялась быстро-быстро мешать кашу, которая норовила и пригореть, и убежать.

Придет ли Ждановский? Не побоится ли?

Вдруг Марина услышала скрип калитки и увидела Сяо-лю, которая со счастливым выражением узкоглазенького личика мчалась к кухоньке – ну да, почуяла запах каши, голодная макака! А за ней, настороженно поглядывая по сторонам, шел Ждановский – в коротких, чуть ниже колена брюках-гольф, в полосатой фуфайке, плотно обтянувшей торс, в американских спортивных полуботинках на резиновом ходу фирмы «Keds», которые, как слышала Марина, свели с ума всех так называемых спортсменов . А с собой Ждановский вел двухколесный bicyclette, обутый в красноватые резиновые шины.