Осень прежнего мира

Бояндин Константин Юрьевич

— Держи его, Унэн. Не то он тут камня на камне не оставит.

* * *

— Что он? — спросил Бревин час спустя. Шантр был за горой; они отыскали небольшую площадку, укрытую от посторонних глаз и решили остаться там. С большим трудом Унэн уговорил Ользана поесть и тот, молча закончив трапезу, уселся на небольшом холмике и замер, скрестив ноги, сжимая в ладони клочок шерсти.

Монах пожал плечами.

— Сидит. Думает. Ищет выход.

Последовала долгая пауза.

— Какая

длинная ночь, — заметил Бревин. — Мне кажется, что мы здесь уже неделю. Столько всего… Кстати, если это — проклятие, то разве нельзя просто снять его? Я понимаю, это нелегко, но ведь возможно?

— Возможно, — монах уселся у костра и морщины, наконец, оставили его лоб. — Только есть одна трудность. Если проклятие обратило человека в животное, то отменить заклинание — значит, создать нового человека. Полностью уничтожив прежнего. Понимаешь? Похожего на прежнего, может быть, отчасти с памятью прежнего — но другого.

— И нет другого выхода? — тихо спросил шантирец.

— Насколько мне известно — нет.

— На что же он надеется?

— Риви, отучайся задавать глупые вопросы. На чудо. На что ещё ему можно надеяться?

Шантирец горестно кивнул и уселся рядом.

Добавить было нечего — всё читалось на его лице.

* * *

Ользан вынырнул из затягивающего омута, но как ни пытался придумать выход, не мог этого сделать. Жезл лежал рядом, на траве, совершенно разряженный. Да если бы и был он заряжен… Художник осознавал, что не в состоянии вызвать в памяти внешний вид «посла» — а без этого жезл был бесполезен.

И время уходило с каждой минутой. Он не знал, что может случиться — но вскорости ему надеяться будет уже не на что.

Ользан вздохнул, и прочёл несколько раз Мантру Сосредоточения. Затем, поколебавшись лишь миг, принялся раз за разом произносить ту фразу, что некогда прочёл на обрывке книги, рядом со строками о семи цветах.

Будь что будет.

* * *

Бревин первым заметил, что стало светлее и вскочил на ноги. Ользана, сидящего на холме, окутывал светящийся ореол — словно сам художник разогрелся так, что начал светиться.

— Унэн! — крикнул Бревин и монах, оглянувшись, пустился следом.

Когда они подбежали к холмику, невозможно было смотреть в сторону Ользана без боли в глазах. Трава, однако, не сгорала вокруг художника — наоборот, она на глазах росла, наливалась цветом, становилась всё гуще.

Неожиданно спираль на жезле, виток за витком, начала наливаться свечением. Унэн первым сообразил, что это означает. Он схватил горячий, обжигающий жезл и что было силы толкнул шантирца в грудь.

— Ложись! — крикнул он.

Над Ользаном возник ярко-белый вихрь. Схожий с тем, что им уже доводилось увидеть. Через мгновение

очертания человека, сидящего под вихрем, расплылись, потекли, втянулись внутрь воронки. Вихрь рывком поднялся вверх и, растёкшись в вышине сложным геометрическим узором, исчез с оглушительным хлопком.

Только спустя несколько минут у Бревина с Унэном перестали плясать перед глазами чёрные пятна.

Холм, на котором был Ользан, густо порос травой. Более того, там успела появиться, вырасти и зацвести небольшая дикая яблоня.

— Откуда здесь взяться яблоне? — недоумевал шантирец. — Не может этого быть!

— Я-то думал, что ты уже ничему не удивишься, — заметил Унэн, глядя на жезл. Все витки спирали ярко и ровно светились. — Однако, — покачал он головой. — Не хотел бы я встать у него поперёк дороги…

— И что мы теперь будем делать? — требовательно спросил Бревин.

Унэн долго молчал, глядя в небеса.

— Ждать, — было ответом. — То, что случится, от нас уже не зависит.

XXXVII

Ользан осознал, что стоит где-то посреди необъятного лабиринта — со стенами из мрака, покрытыми отваливающейся, переливающейся многими цветами тканью.

Только в этот раз это был не сон. Впрочем, откуда знать? То, что произошло за последние несколько часов, больше всего походило на сон. Причём, на сон кошмарный.

Куда теперь? Пол был испещрён надписями. Они тянулись пунктиром в разные стороны; многочисленные повороты виднелись повсюду — полумрак был жутковатым, неверным, скрывающим всё, кроме отдельных очертаний.

Он прислушался. Где-то капала вода. Иногда ему чудились звуки, напоминавшие лёгкий вздох; изредка до ушей доносилось странное поскрипывание. Неуютное место. Если это вообще можно было называть местом.

Ользан двинулся в сторону, в которую некогда пошёл во сне. Как и во сне, вскоре у стен стали появляться полки. Они уходили на недосягаемую высоту и все были уставлены книгами. Сняв одну, Ользан не смог прочесть ни строчки: буквы становились невидимыми там, куда падал его взгляд. Из щелей между книг потянуло ледяным холодом.

Дорога становилась всё уже. В конце концов, когда перемещение давалось лишь с большим трудом, очертания двери показались впереди. Странная это была дверь — она словно бы висела в пустом пространстве, и всё же тьма над ней была непроницаема, как камень.

Он знал, что увидит за дверью.

И открыл её.

Ользан долго всматривался в своё собственное, распадающееся и обезображенное лицо и подумал, что каждый шаг его был в чём-то смертью. Становясь лучше, человек хоронит того себя, что был хуже. Взрослея, погребает свою молодость. Приобретая новое, теряет того, кто этого не имел.