Осень
Шрифт:
Она входит в класс, или теперь, вместо класса, кабинет русского языка и литературы, и ребята, хитрецы, мгновенно угадывают, опроса не будет, учебники прячутся в стол. Ребята не знают, о чем она будет говорить. Но уж, конечно, не о поведении, дисциплине, успеваемости и прочих абсолютно необходимых вещах.
– Вдумайтесь, ребята! Впервые за все существование человечества собрались правители и представители стольких стран дать торжественное слово: не воюем никогда. Вы не знаете, ребята, что такое война. Пусть будет, чтобы никогда не узнали. И слушайте...
– тут она понижала голос, потому что
– Если бы...
– иронически повторил Пряничкин.
– Надо всем смеешься, Гарик, - серьезно и грустно сказала она.
Кто-то погрозил ему кулаком.
...Но тут Ольга Денисовна обрывала свои мысленные речи. Ведь она не учительница больше. И первое сентября, которое уже не за горами, для нее будет обыкновенным днем, ничем не отличающимся от других...
Лето шло к концу. Племянница и ее муж-тракторист приглашали остаться у них насовсем.
– Оставайтесь, тетя Оля. Скучно там вам одной-то?
Но Ольга Денисовна за десятилетия привыкла к своей комнате на втором этаже старинного особняка против бульваров, любила свой город, где прожила почти всю жизнь. Одной весной против ее окна в кустах защелкал соловей. Заблудился, должно быть. Городские жители затаив дыхание слушали соловьиные раскаты и свист. А он пощелкал вечера три и улетел. Черемухи цвели на бульваре, и тогда даже в комнату наплывал их густой аромат. Потом тротуары и подоконники заметало сугробами тополиного пуха. Но больше всего Ольга Денисовна любила оранжевый, тихо сияющий свет осенних бульваров. И шорох листьев, когда ветер несет их вдоль дорожек и швыряет вверх золотыми фонтанами.
Она вернулась с Волги, когда березы и клены начинали желтеть. В комнате, несмотря на зашторенное окно, мебель поседела от пыли, и Ольга Денисовна сразу принялась за уборку. Так бывало всегда, многие годы.
Сейчас было не так. В разгар уборки Ольга Денисовна бросила тряпку, села на диван и, сплетя пальцы, спросила отчаянным шепотом:
– Что же, что же со мной?
И в летние месяцы на Волге думалось об этом. Почти неотступно в голове стояла эта мысль, но не так остро, приглушенная расстоянием, быть может. А сейчас словно нож между ребер.
"Я сдалась, - думала Ольга Денисовна.
– Слабая, другая еще поборолась бы".
Те четыре месяца перед ее уходом на пенсию повторялись в памяти день за днем, будто вчера. Может быть, она вправду больна, но болезнь болезнью, а суть в том, что он ее выживал. Она анализировала прошедшие месяцы, вела страстное следствие, припоминала каждое слово, взгляд, намек, всю сложившуюся тогда обстановку, и вывод получался один, горький и странный: он ее выживал. Он делал это так хитро, что никто не догадывался. Многие учителя замечали ее невеселость, необычную скрытность, но не понимали: откуда? отчего?
А она, растерявшаяся, утратившая былую уверенность самолюбиво молчала. Зачем она молчала?
Поддалась его внушениям, что пора на покой. Ее места ждут молодые. Нет, она не должна была соглашаться с такой постановкой вопроса.
Так она могла бы сказать.
Что он ответил бы? Он не посмел бы ее уволить, да ему и не дали бы! Но как оставаться работать, когда за каждым твоим шагом следит недобрый пытающий взгляд, каждое твое слово ловит настороженное ухо? Слабая. И годочки подошли... Она и вправду стала все что-то терять, забывать, тосковать...
Можно было попроситься в какую-нибудь школу-новостройку. Город растет, на окраинах, может быть, даже и нужда в учителях. Но при мысли о новостройке в ней поднималась темной бурей такая гневная гордость, какой она и не подозревала в себе. Из своей школы, где проработала столько лет, проситься в другую? Проситься?! Нет. Вы просите меня.
"Стоп, стоп, Ольга Денисовна! Собственно, кто вы такая, чтобы так уж вами дорожить? Хорошая учительница? Это - да, не поспоришь".
Но прежний директор, добрый, чуть ироничный (два года назад схоронили), говаривал: "Вы, Ольга Денисовна, хорошая учительница, да по теперешним требованиям некоторых качеств вам не хватает. Не хватает вам практической сметки, раз. Общественной жилки, два. К примеру, на учительской конференции о своем педагогическом опыте выступить. На торжественном собрании слово о задачах и о чем-нибудь таком произнести. Докладывать, показываться на глаза руководству.
– Он шутливо диктовал ей программу, которой сам ни когда не следовал.
– Днюете и ночуете в школе, Ольга Денисовна, на школе всю себя тратите. А другое..."
Другого у Ольги Денисовны не было. Не депутат, не заслуженная. А могло бы? Могло бы, да не было.
За такими размышлениями Ольга Денисовна, незаметно для себя, засиживалась над брошенной тряпкой до прихода с работы соседей, и комната оставалась неубранной, потому что соседка Нина Трифоновна, продавщица галантерейного отдела универмага, едва заявившись домой, уводила ее на общую кухню чаевничать, ужинать и "делиться о жизни". Ольга Денисовна давала себя уводить. Раньше все занята, занята, теперь время беречь незачем.
– Вам картошку чистить, - командовала Нина Трифоновна, - а я скоренько антрекоты поджарю. Вовка голодным волчищем вернется, сей минут подавай, а то гаркнет, сердце в пятки уйдет.
Вовка, муж пятидесяти пяти лет, электромонтер ЖЭКа, всей округе известен был услужливостью и незлобивым характером, так что "гарканье" его было чистейшей фантазией Нины Трифоновны. У них не было детей, все нерастраченное материнство Нина Трифоновна отдавала своему седеющему, насквозь прокуренному Вовке, обихаживала, холила, поила, кормила, и жили они, как говорится, душа в душу. Раньше Ольга Денисовна не ценила рядом с собой это маленькое, тихое счастье, даже слегка пренебрежительно относилась к нему, привыкнув и любя говорить с учениками на литературном кружке о других чувствах и образах, красивых и ярких, "Незнакомке" Крамского и Блока, Настасье Филипповне Достоевского, Аксинье Шолохова...