Осень
Шрифт:
— Я иду вместе с вами. В тех краях живут мои родители.
— Великолепно! — восклицает предприниматель Киппель и закуривает новую сигару. — Morgenstunde hat Gold im Munde! [36] Всеконечно, идите с нами, господин Тали! И… и если мы получим ссуду, как надеется господин Паавель, то постучите меня по загривку, чтобы я не забыл что…
— Что именно? — спрашивает господин Паавель.
— …что вы станете моим компаньоном.
— Я — вашим компаньоном? Ну-у?! Мне ведомо, что такое иголка и нитка, но сверх того — ничегошеньки.
36
Morgenstunde hat Gold im Munde! — букв.: «У занятий в утренние часы во рту — золото» (нем.). Соответствует русскому «Кто рано встает, тому Бог разум дает».
— Зато я знаю больше. Самое главное для нас — сложить деньги, все прочее — пустяки. Но в таком случае оставим эти рассуждения о последнем лете и так далее, мне такие разговоры не по душе. Когда мы отправимся?
— Да хоть сейчас, — капитан вскакивает и становится по стойке «смирно», как и положено старому солдату.
— Нет, не сейчас, — возражает Тали. — Сначала я должен переговорить со своим другом Лестой. Гм… Может, и он тоже пойдет с нами. О-о, это было бы куда как славное путешествие!
— Айда завтра с раннего утра, — предлагает предприниматель, — скажем, этак… часика в четыре, в пять. Место сбора тут же. Ну как, приемлемо?
— Отчего бы и нет! — соглашаются собеседники. — Самая приятная ходьба по холодку. В пять часов.
Когда же Киппель заводит разговор о каком-то Сараджеве с тремя звездочками, Арно Тали поспешно удаляется. Как знать, правильно ли, нет ли он поступает, во всяком случае, дело обстоит таким образом, что сердечная боль не покидает его ни на мгновение. Из-за Вирве.
— Ишь, старик, чего надумал — податься в деревню!
— Леста усмехается. — И кто это такой — Паавель? Откуда ты его выкопал?
— Боюсь, он очень нервный господин, — отвечает Арно,
— но в глазах его светится доброжелательность. У него столько забот, что даже в зубах поковырять некогда, ею шляпа вот-вот поседеет от неприятностей, и в то же время он готов расцеловать…
— Кого?
— Все равно кого. Он хочет войны, но наверняка не испытывает ненависти к своему врагу. Идем в Паунвере познакомишься с ним поближе. Ты — писатель, обретешь для своих рассказов новый типаж. Вот будет забавно, если мы отправимся вчетвером!
— Ты что, хочешь этого?
— Да. Я вроде бы уже и не мыслю это путешествие без тебя. Давай проведаем своих школьных друзей… Кийра, Тоотса, Тыниссона и так далее. Возьми себе отпуск на недельку-другую.
— За этим дело не станет, но с а м о путешествие, как ты говоришь, пешком… вчетвером — это несколько более чем странно. Нас по дороге задержат.
— Еще чего! Это за что же?
— Ну, разве кто доселе видел, чтобы четверо мужиков далеко не первой молодости маршировали по большаку… ать-два! в то время, как весь народ трудится не покладая рук? Это сразу бросится всем в глаза, люди наверняка подумают, что у этих путников недоброе на уме. Не так ли? Против Паунвере я ничего не имею, но эта… ну, техническая сторона путешествия… гм!.. И почему вообще все должны танцевать под
— Как сочтешь нужным, — Тали несколько растерянно усмехается и смотрит в окно на заросший травой сад, который, как видно, уже давно не знал заботливой и распорядительной руки. — Во всяком случае, ясно, что один, то есть без тебя, я с ними не пойду. Действительно… теперь и мне тоже эта затея начинает казаться неуместной. А что я сегодня утром так легко загорелся этой идеей, скорее всего объясняется вчерашней встречей, которая вывела меня из равновесия. Не пугайся, брат, если я тебе открою, что бывают моменты, когда мне почти безразлично, куда идти и что делать.
— Гм… — произносит Леста и едва заметно пожимает плечами. — Нервы… Непременно, или же, как выражается Киппель, всеконечно, тебе надо отправиться в деревню. Но ты не должен оставаться там один и сам по себе.
— Именно потому я и приглашаю тебя с собой. А как мы туда доберемся, это вопрос второстепенный. Жизнь сделала меня таким беспомощным и ранимым, что даже неловко говорить об этом. Какой же я педагог?! Место таких, как я, либо в клинике для нервнобольных, либо в сумасшедшем доме.
— Не преувеличивай! Это состояние пройдет.
— Будем надеяться. До сегодняшнего дня, вернее, до сегодняшнего утра, я считал себя единственным субъектом, который дошел до такой крайней точки, и вот словно бы себе в утешение встретил еще и другого, примерно в таком же положении.
— Кого же?
— Того самого капитана Паавеля. Именно поэтому мне и захотелось получше с ним познакомиться и поглядеть, что из него выйдет. Прежде всего, он станет компаньоном господина Киппеля.
— Что? Как это? У Киппеля нет ничего, кроме ножа, вилки да брючного ремня — кто же пойдет к нему в компаньоны?
— Поживем — увидим. Во всяком случае сегодня утром об этом шел разговор. Ах да! Между прочим, я никак не подозревал, что Киппель вдобавок ко всему еще и философ.
Слышен дверной звонок… вначале продолжительным, затем напоследок, словно бы в подтверждение, дзинькает еще один, коротенький, который воспринимается, как звуковой знак восклицания.
— Слышишь, — Леста усмехается, — вот он уже идет, твой философ; он собирался пожаловать сегодня к вечеру. Точность — его добродетель, в особенности, если он надеется что-нибудь получить.
Нахмурив лоб, Леста идет в прихожую и отпирает дверь. Да, это Киппель… во всю свою натуральную величину и неизменно в полном надежд настроении.
— Прошу извинить, мои господа, — произносит он с вежливым поклоном, — я вас опять st rin, [37] но в жизни иного человека бывают моменты, когда он существует лишь как наказание своим согражданам. Иной раз он делает это вовсе не по своей воле, просто ему судьба уготовила такую роль. Роль эта, само собой разумеется, отнюдь не из блестящих, но… Я мигом закруглюсь, на улице остался мой друг, он ждет…
37
St rin — искажение от st ren (нем.) — мешать, беспокоить