Осень
Шрифт:
— Айда назад, в Паунвере! Выпьем. И у меня тоже такое состояние, будто я человека убил. А впрочем, пить — мы не пойдем, но одного тебя я никак не оставлю: ты сейчас способен заварить такую кашу, что потом ее никто расхлебать не сможет. Пойдем, побродим, подвигаемся — эта могила Якоба Лейватегия мне что-то разонравилась.
Спустя несколько дней до Лесты и Тали доходит слух, будто Вирве приезжала в Паунвере искать своего мужа. Она, якобы, побывала на хуторах Сааре и Рая, жаловалась на свое здоровье и под конец сказала, мол, ну что ж, если Арно от нее прячется, ничего не поделаешь — она отправится назад в Тарту и станет там жить у своей матери… до тех
Даже и Либле имеет что сказать по поводу посещения Вирве. Вот ковыляет этот ветхий мешок с костями по деревне Паунвере, щурит свой единственный глаз, останавливается, подносит ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, и спрашивает:
— Ты, что ли, Арно?
— Да, я. Здравствуй, Кристьян!
— Здрасьте, здрасьте, дитя Господне, дорогой дружочек! Как отпуск проходит?
— Хорошо проходит. Плохо ли в Паунвере жить да поживать.
— Вот и ладно. Но знаешь что, вчерась тебя вроде как искала одна городская мамзель. Да, так оно и было, Бог свидетель. Остановила меня тут, посередь деревни, и так, ну, как есть сердито — мол, «Это ты — звонарь Либле?» — «Да, и впрямь я». — Ну, тогда, мол: «Ты большой друг Арно Тали, околачиваешься там и сям, не знаешь ли ты, где он сейчас? Дам тебе крону, если скажешь, где мне его сыскать». — «Гхм, крону-то вы и впрямь можете дать, уважаемая барышня, но где Арно сей день пребывает, того я вроде как знать не знаю. Вчерась, а может, позавчерась я и впрямь видел его в Юлесоо у Тоотсов, а вот где он сейчас, того я знать никак не могу».
— И что было потом?
— Потом ничего не было. — Либле вытирает грязным рукавом свой слезящийся глаз. — Барышня сказали: «Черт побери!» — и пошли прочь.
— А ты так и остался без кроны?
— Остался, а то как же. Я вроде как не мог сказать, где они могли сыскать тебя.
— На, старый мой дружок, вот тебе эта крона, — Тали протягивает старику денежную купюру, — и ступай своей дорогой. Мы с Лестой спешим.
Либле благодарит тысячу раз, он не прочь бы поговорить еще о многом, но горожане уже отошли, — у них теперь опять сеть о чем обменяться мыслями.
— Смотри-ка, Арно, — Леста качает головой, — она ищет тебя. Припекло. Но одного я не пойму: почему она не переговорила с тобой еще в Тарту, когда вы там встретились?
— Она надеялась, что я заговорю первым. О-о, Микк, ты не знаешь этого человека. Даже и в самые интимные мгновения она могла быть холодной, словно лишь выполняла неизбежную обязанность. По правде говоря, если быть совершенно беспристрастным, ей следовало бы стыдиться себя, потому что внутри у нее — черно, как в дымовой трубе. Что же до ее болезни — это, разумеется, выдумка, рассчитывает возбудить к себе сочувствие.
— Благословение Богу, что нас не оказалось в Рая и в Сааре, когда она туда наведывалась! Небось, она ходила и в Юлесоо тоже… тем более, Либле сказал ей, что видел тебя там.
— Вполне возможно. Но какой трезвон пойдет теперь по деревне Паунвере! Сколько будет судов да пересудов! Ой-ой!
— Ну, тебя от этого не убудет. Меня волнует совершенно другой вопрос.
— А именно?
— Что произойдет, — произносит Леста с ударением, — если ты все же снова повстречаешься с Вирве?
— Тогда… Гм… Я с нею больше и не повстречаюсь.
— Откуда тебе это знать? Не сможешь же ты подняться в воздух и улететь, если она вдруг выйдет тебе навстречу откуда-нибудь из-за угла?
— Я не поеду больше ни в Таллинн, ни в Тарту. Останусь тут, в Паунвере,
— Мысль хорошая. Но почему ты думаешь, что тут Вирве до тебя не доберется? Смотри-ка, она уже и теперь наведывалась в Сааре.
— Но не сможет же она увезти меня к себе насильно?
— А зачем ей тебя к себе увозить, она переберется к тебе.
— Гм… Гм… — Тали смотрит себе под ноги. Затем с ожесточением говорит: — Я не хочу ее! Я потребую развода, стану платить ей алименты, если понадобится.
— Ну, ежели это, действительно, так, то… то да благословит тебя Господь! Боюсь только, что… Ты же сказал мне как-то, что у тебя каждые пять минут шесть раз меняется настроение.
— Нет, в этом случае уже не так. В этом вопросе я уже… как бы это лучше сказать… перепекся, перегорел. Мост между мною и этой женщиной сожжен. Пусть себе Вирве Киви идет теперь по тому мосту, который у нее был в запасе, да и теперь еще в целости — пусть будет счастлива со своим Ханнесом Ниголем. Нет, нет, здесь она никогда больше не появится: ее спесивый и строптивый характер не позволит ей новых унижений… в особенности передо мною. С Ниголем, возможно, все обстоит иначе. Да… А теперь покончим с этим. Точка и точка с запятой.
Друзья делают небольшой круг по кладбищу, затем выходят обратно на большак и медленно шагают в направлении своих хуторов. Возле высокой ивы, где ответвляется проселочная дорога к хутору Рая, Арно Тали останавливается, указывает рукой на старое дерево и печально произносит:
— Смотри-ка, Микк, сохнуть начинает эта ивушка, моя давнишняя подружка. Видишь, как мало листьев на ее ветках. Старость! Неужто и мы станем такими же старыми, как она?
— Не станем. — Леста мотает головой. — А с чего это ты называешь эту иву подружкой? Ты еще никогда не говорил мне о ней.
— Присядем здесь, на краю канавы, передохнем, и я расскажу тебе. Ведь мы уже близки к тому возрасту, когда живут, в основном, воспоминаниями юности. Возле этой самой ивы я каждое утро ждал раяскую Тээле… когда мы еще учились в паунвереской школе. Я в ту пору был влюблен в Тээле так глубоко, насколько это вообще возможно. Ох-хо, уже тогда я познал дни мучений, потому что и у Тээле тоже были свои настроения и настроеньица. Я был простодушным мальчиком и воспринимал все чересчур трагично, однако будет уместно сразу добавить, что я и теперь не намного изменился. И в то время тоже и любовь была, и боль, только в меньших масштабах. Когда же у меня особенно невыносимо ныло сердце, и жаловался на свои муки этой самой иве, так же, как давеча — тебе возле могилы Якоба Лейватегия. Будет видно, кто из нас кого переживет. Это еще ничего не значит, что у моей подружки мало зеленых листьев: может быть, и оголен еще больше, только внутри.
— Мы, кажется, покончили с этим? — произносит Леста нетерпеливо.
— Да, разумеется. Покончили. Это сказалось так… само собой… словно бы по инерции.
— Лучше ответь мне, каким образом разошлись ваши с Тээле пути?
— Пути Господни и пути любви неисповедимы. Об этом уже кто-то где-то писал — и, похоже, не ошибся. Конечно, и тебе доводилось читать такое.
Со стороны кладбища доносится громкий стук колес, и, взглянув в том направлении, друзья видят, что к ним, сопровождаемая клубами пыли, быстро приближается напряженная сильным рысаком рессорная коляска — она поблескивает в ярких лучах солнца. В колеснице — трое мужчин: двое сидят сзади, третий, скорчившись, примостился спереди, у них в ногах.