Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— На картинах я изображал трагедию своего народа. Они арестовали меня, заключили в тюрьму и пытали. Требовали, чтобы я изменил революции. Я сделал из своих волос кисть и кровью рисовал на стенах одиночки.

Слова на двух языках гудели под сводами высоких залов.

— Тогда они… — говоривший замолчал, перевел дух. — Тогда они отрубили мне пальцы на правой руке.

Человек поднял руку, взмахнул обрубком — Саулюсу показалось, что это сгусток крови.

— Я, художник Мигель Габес из несчастного Чили, картины пишу левой рукой. Левая рука ближе к сердцу, а сердце никто не заставит молчать.

Мигель Габес левой рукой повернул к людям обрамленный холст: мать, упавшая на колени перед мертвым сыном; темно-красный фон и мать в черном… Приподнял другую картину:

колючая проволока, бараки концлагеря и страшные глаза ребенка, спрашивающие и ищущие правды детские глаза.

— Жестоко, — поежилась элегантная женщина, вцепившаяся в локоть бородача.

— Примитивно, — сказал кто-то вполголоса.

Посетители выставки, художники медленно расходились — спектакль кончился, больше ждать было нечего.

Мигель Габес откинул голову: повернутое в профиль, его лицо напомнило Саулюсу «Победителя» Микеланджело, гордого, пышущего силой и упорством.

— Я хочу, чтоб мои работы приняли на эту выставку, — говорил он. — Дирекция не согласна. Прошу поддержать меня.

Перед Мигелем Габесом стояло лишь несколько человек. Саулюс узнал старичка венгра, высокую блондинку немку из Гамбурга, широкоплечего румына с огромной копной волос…

— Беата, почему ты молчишь? — Саулюс крепко сжал руку Беаты. — Он же не милостыни просит. Ему надо помочь. Ты хозяйка.

Глаза, которыми Саулюс еще вчера восхищался, теплый взгляд которых он ловил, сразу стали холодными.

Беата отвернулась и, высокомерно вскинув голову, зацокала на каблучках в глубь зала.

— Мое желание законно… — говорил Мигель Габес.

Саулюс стиснул зубы: сверкающий взгляд черных глаз Габеса резанул словно бритвой…

…Девушка приникает к плечу парня, что-то шепчет на ухо. Он рывком берет ее руку, прижимает к своему лицу, к губам. «Я люблю тебя», — говорит, наверно. Девушка свободной рукой показывает на подъезд дома, озирается с опаской. «Давай побудем еще, не убегай, — просит парень, и светится его лицо, светятся даже его белокурые волосы. — Подожди…»

Саулюс отворачивается от окна, прижимает кулаки к вискам. «Во что вы верите, молодые люди? — хочет закричать он; да он и кричит, стиснув зубы и намертво сомкнув губы. — Вы верите в любовь?! Не будьте смешными. Неужто измены взрослых, которых вы знаете, ваших отцов и матерей вам ни о чем не говорят? Ах, вы еще не обожгли пальцев. Чтобы убедиться, что огонь жжет, необходимо до него дотронуться, да, да… И влюбиться необходимо, чтобы сказать — нет любви! Какая глупость! Верность, семейный очаг, уютное гнездышко… Ты моя, дорогая, а ты — мой, дорогой. Истосковалась, ждала… Тысячу раз глупость…»

Наверно, уже ушли, думает он и, словно подталкиваемый невидимой рукой, снова подходит к окну.

Девушка пятится медленно, боясь отвернуться. А может, просто хочет видеть только его одного, никого больше, только его. Парень, прислонившись спиной к фонарю, заломив одну руку за спину, держится за него; вот-вот не выдержит, бросится за ней. Девушка наконец-то исчезает в подъезде. Парень все еще смотрит, ждет — вдруг появится, вдруг выглянет опять…

«Все сплошная глупость», — определяет Саулюс бесстрастно, внезапно забыв, о чем думал несколько секунд назад, забыв про парня, девушку и про их любовь. Глупость, отзывается эхо в подсознании; его охватывает неимоверная усталость, густой туман заволакивает глаза. Он ищет, за что бы ухватиться или где присесть, озираясь в гостиной, как в чужой комнате, в которую неведомо как угодил — один, совершенно один; может, приятели выкинули шутку — принесли спящего и оставили, а сами спрятались; на ковре валяется газета, у стены распахнутый чемодан, виден угол платка в крупных красных розах, с длинной бахромой, и зеленые туфельки валяются у двери, и помятый пиджак брошен на кресло, змеей изогнулся под столом галстук… Где же он? Неужели у себя… один?.. Неужели это он всю ночь не сомкнул глаз? Ждал телефонного звонка, ждал щелчка дверного замка, ждал, что, запыхавшись, влетит Дагна и скажет: «У портнихи задержалась. Троллейбусы так редко вечером ходят…» И Саулюс посмеется над собой: это была просто шутка,

как он мог поверить… то есть не верить Дагне… Он вслушивался в ночную тишину, растянувшись на кровати, глядя в потолок, освещенный дворовым фонарем, успокаивал себя, убаюкивал, как ребенка. Услышав шаги на улице, он вскочил, словно подброшенный пружиной, кинулся к открытому окну, прильнул к портьере — чтобы не заметила, чтобы не подумала, что не спит, — вгляделся в приближающуюся женщину. Сердце колотилось, казалось, выскочит из груди в окно и разобьется, будто хрустальная ваза. Бросило в озноб — не Дагна. Не Дагнины шаги — он ведь хорошо знает это дробное цоканье каблучков, напоминающее звуки кастаньет. И походка не Дагнина, она идет легко, кажется едва касаясь ногами земли. И всегда она прямая, гордая. Нет, нет; завернула во второй подъезд. Неужели это правда? Неужели она сегодня не вернется? А завтра, послезавтра? Саулюс примостился на краешке кровати, долго сидел так, уже не чувствуя себя, ни о чем не думая. Как человек после пытки, он стал ко всему равнодушен, в голове — мучительный звон. Примерно через полчаса снова зашелестели шаги, и он притаился за портьерой. И это тоже была не Дагна.

Когда под утро посерело небо и на улице загудели ранние машины, Саулюс впервые подумал: может, она всю эту ночь в объятиях другого? Веселится с другим и смеется над тобой? Смеется открыто, оба смеются, хмелея от победного торжества, преодолев старые предрассудки во имя нового счастья… И ему стало страшно, он все увидел явственно, до мельчайших бесстыдных подробностей… Застонал, уткнувшись лицом в подушку, и повторял не переставая: нет, нет, нет… Тысячу раз произнес это магическое словечко — нет, нет, нет, нет, но оно было бессильно вышибить из головы эту страшную мысль, и чужой голос все время настырно шепотом отвечал: да, да, да… да…

Он постоял на балконе, вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что может рассуждать спокойнее. Кто она была для тебя, Дагна? Домохозяйка, уютно обставившая квартиру, вкусно готовившая и следившая за тем, чтобы твое белье было чистым и носки постираны? Покладистая, привычная женщина в постели? Казалось, так и должно быть, так положено, такие у Дагны обязанности. А какие были у тебя обязанности перед Дагной? Вспомни, ты даже в свадебную ночь сразу же заснул; когда Дагна сказала, что не сомкнула глаз, ты ласково рассмеялся: «Привыкнешь». А теперь сам привыкай, Саулюс Йотаута. Придется привыкать, он растянул губы в улыбке; это было лишь жалкое самоутешение.

— Привыкнешь, — говорит Саулюс, устало положив руки на колени и прислонившись к спинке дивана. — Человек ко всему быстро привыкает — и к теплому, и к холодному. — Он молчит, думает о чем-то. — Нет, нет… Не ко всему привыкают…

Трезвон телефона словно автоматная очередь. В первый миг Саулюс не осознает, что случилось, он ведь забыл, что сидит один в комнате, что нет Дагны, что вообще… ну, вообще-то ничего такого не случилось, или случилось где-то… где-то… слышал, об этом рассказывали, но сейчас толком не помнит, да это и неважно… Но второй звонок, долгий и спокойный, возвращает Саулюса в его квартиру и в его одиночество. Пробуждается надежда, настоящая, без всяких сомнений, и Саулюс радостно озирается, как бы ищет взглядом сомневающихся, которым мог бы твердо, с торжеством сказать: «Вот! Не говорил я? Вот она! А вы не верили! Вы уже хотели всему миру растрезвонить… Ха-ха!»

Хватает телефонную трубку, снимает с рычага.

Рука немеет.

Ухмыляется приоткрытый чемодан, пляшут зеленые туфельки, купленные в Париже за девяносто франков.

Да, да, — успокаивает надежда.

Нет, нет, — мучительно пронзает сомнение.

Прижимает трубку к уху.

— Товарищ Йотаута? Вот повезло — застал. Это директор.

Саулюс прислонился к стене. Хочет сглотнуть слюну, но она липкая, вязнет во рту словно клей.

— Как поездка?

— Вернулся.

— В самое время, товарищ Йотаута. В самое время вернулся. Такое дело, сразу говорю. Хотя уже конец учебного года, но вышестоящие не отдыхают. После воскресенья ждем комиссию, эстетическое воспитание прочешут и так далее… В понедельник в девять утра в моем кабинете…