Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Вы меня отпустили на летние каникулы.

— Поэтому я лично и звоню, товарищ Йотаута. Отменяю приказ. Страда. Не можем показаться лишь бы как. Документация у тебя наверняка запущена.

— Наверно. Для меня всегда эти бумажки…

— Вот видишь, видишь! Значит, в понедельник, в девять ноль-ноль. Посоветуемся, что кому делать, как встретим и так далее. Ты, товарищ Йотаута, поделишься впечатлениями о поездке, и нам и гостям расскажешь…

— Не знаю…

— Чего не знаешь, товарищ Йотаута?

— Не знаю, смогу ли…

— Расскажешь, как они там живут, о вырождении искусства и так далее. Будь здоров.

Саулюс устало садится. В голове не затихает неприятно пронзительный, властный голос директора школы, который ворвался так неожиданно, оглушил, словно раскаты грома, и замолк; только звон в ушах, убивающий мысли, желание

думать.

Когда через полчаса снова звонит телефон, Саулюс не поднимает трубки. Директор еще о чем-то вспомнил, скажет… прикажет… И так далее и так далее… Но телефон трезвонит опять. А вдруг? Вдруг Дагна? Вскочив, бросается к трубке.

— С приездом, Саулюс.

«Чего я жду?.. Не надо ждать, Саулюс. Не дождешься этого звонка, нет, нет…»

— Кручу, кручу, — никто не отвечает.

«Не дождешься… не жди…»

— Черт возьми! Может, это не ты, Саулюс? Чего молчишь? Салют!

Не узнать Альбертаса Бакиса просто невозможно. Его трескучий выговор, потоком льющиеся слова завязли в памяти еще с института. Саулюс повесил бы трубку, но приятель черт-те что подумает. А что отвечать, о чем говорить, когда все так…

— Алло! Язык проглотил, что ли, или французы тебя лягушками перекормили?

— Разбудил ты меня, я еще не в себе, — неумело оправдывается Саулюс. — А ты в веселом настроении…

— Есть причина. Знаешь, надевай фрак и жми сюда.

— По какому случаю, Альбертас? И куда?

— Приедешь — узнаешь. Это и тебя касается. Жду в «Неринге».

— Послушай, Альбертас… — Саулюс, конечно, хотел бы сходить, посидеть с приятелями, но он еще не решил, не знает, что ответить; нет, лучше никуда носу не совать; сидеть и ждать… Чего ждать-то?

— Сейчас ровно час. Через полчаса. Договорились?

— Альбертас…

— Все. Вешаю трубку.

И Саулюсу начинает казаться, что Альбертас молодец, догадался в самое время позвонить. Ведь человеку надо поесть, а он-то со вчерашнего обеда крошки во рту не держал. Конечно, холодильник не пустует. Перед тем как уйти, Дагна наверняка не забыла накупить всякой всячины. Она всегда была заботливой и хорошей хозяйкой, любила порядок. И в квартире навела лоск, пыль с мебели вытерла, цветы в воду поставила. Как будто убежала на рынок или к соседке полистать новый журнал мод…

Господи, он опять начинает, сейчас увязнет в воспоминаниях да рассуждениях, и конца тому не будет. Хватит, хватит… Подними голову, выйди на чистый воздух, на солнце, побудь среди людей…

Ты не будешь один? Разве в толпе не бываешь один?

Утонувшая в молодой зелени лип улица Чюрлениса тиха и спокойна, словно расстеленный ковер поглощает стук шагов. Мелькают прохладные тени. Проходит стайка студентов, наперебой рассказывают, как кого-то «зажали», как «срезали», — сессия в самом разгаре. То время настолько далеко, что Саулюсу мудрено вспомнить. Конечно, и он был таким, все они были такими, по горло в своих студенческих заботах, и твердили точно такие же слова. Только этих лип тогда не было. Он сажал тоненькие деревца на воскресниках и не думал: пройдет двадцать лет… нет, двадцать пять (точно, двадцать пять!), и редко когда вспомнит про эти воскресники, даже будет ходить мимо этих самых лип, взрослых уже, раскидистых, и не подумает: это я их посадил. Бегут годы, все дальше и дальше отодвигается прошлое, и заботы дня насущного кажутся огромнее, мучительнее, не сравнить их со вчерашними. Глаза человека чаще обращены в будущее — каждый ждет от него чего-то, надеется, а к прошлому — и к четверти века и к столетию — он поворачивается спиной, словно не из вчера, не из этой страны он явился, словно то, что у него есть сегодня, он принес не оттуда… «Мы каждый день летим и летим…» — сказала Беата в автомобиле, ей некогда было вспомнить об отце, жившем и росшем в Вильнюсе, может даже на этой улице, в этом доме, на фронтоне которого изогнулись крупные цифры: «1729». Как мало мы помним о том, что было, думает Саулюс Йотаута и через несколько шагов добавляет: иногда упорно не желаем ни видеть, ни слышать, потому что так нам легче пребывать в дремоте.

Ноги сами сворачивают, он идет мимо вековых тополей, по тропинке через холм Таурас, желтеющий воском поздних одуванчиков. Как будто солнце рассыпалось на маленькие желтые осколки. Заберись туда, как на луг ребячьих лет, срывай цветы, пробуй на вкус сочащееся из них горькое вино, сплети из полых стебельков цепочку и надень на шею девочке. И удирай, пока она ничего не сказала.

Но ты же не тот шальной мальчишка. Лучше остановись и осмотрись вокруг. Вот здесь остановись. Где бы ты ни был, из каких стран ни возвращался, всегда ты останавливаешься здесь, на холме Таурас, и окидываешь взглядом свой город — все такой же и новый. И башню замка Гедиминаса в густом венке деревьев, и величественное барокко собора Петра и Павла в зелени Антакальниса, и легкие, словно крылья чаек, мосты через Нерис… И белое творение крепостного мужика Стуоки — Кафедральный собор… Слышишь удары старых колоколов… Видишь свой Художественный институт, прильнувший к костелу святой Анны… Все видано много-много раз, но глядишь, словно впервые вышел на улицу. Разве не так несколько дней назад ты глядел, затаив дыхание, с Монмартра, ища взглядом тех знакомых незнакомцев, которые уже в ранней юности из учебников и книг пришли в твою память вместе с именами Гюго, Бальзака, Дюма, Родена, Пикассо. С дрожащим сердцем, пока гид не успел открыть рта, ты отыскал волшебную Нотр-Дам, из необозримой путаницы улиц выделил просторные Елисейские поля и Триумфальную арку, украшенные гирляндами платанов набережные Сены и величайшую драгоценность мира — Лувр. Блеск этих светил кружил голову, но ты удивился неожиданной догадке — ты же смотришь на Булонский лес, а перед глазами всплывает крохотный скверик в Старом городе Вильнюса с корявой яблоней, усеянной розовыми цветами. Недавно цвели сады, и Саулюс случайно (хотя как знать, как знать…) повернул через этот скверик, остановился рядом с парнем, пишущим эту яблоню, но не посмотрел на его работу, не посмел, побоялся, что исчезнет истинная и единственная красота этого тихого уголка. Уловить ее не раз пытался и Саулюс — в институтские годы и позднее. Тогда он был молод, верил, что своими работами удивит, ошарашит мир. А что свершил за двадцать лет, что сотворил? Молодые уже теснят его к старикам — ты для них не товарищ, с молодых имен начнется возрождение искусства, а ты уже опоздал, уступи дорогу. Так кто же ты? Стареющий неудачник, жалкий самозванец? Все отвернутся, оставят одного, как преступника у позорного столба. Уже отвернулись, оставили… Иди по пустому городу, бреди по пустым улицам, зная, что в каком-то доме, в какой то квартире сейчас твоя Дагна. А может, случайно встретишь ее, столкнешься на проспекте? Заметит ли она, остановится ли? И что скажет, если остановится? Исчезнет в узком переулке или в дверях какого-нибудь магазина..

Половина второго. Альбертас ждет. Пускай подождет. Саулюс пройдется по проспекту из конца в конец. Просто так пройдется, ни на что не надеясь. Прогуляется перед обедом, да и только…

Он останавливается перед зеркальной стеной, смотрит на себя равнодушно и устало, как на чужого (как быстро становишься чужим даже для самого себя), хочет пригладить расческой вихры, но только втягивает голову в плечи и отворачивается.

— Добрый день, товарищ Йотаута.

Бросает взгляд на проходящего мимо парня, хмыкает что-то в ответ. Кто с ним поздоровался, неизвестно. Вроде видел его. Но где, когда? Не все ли равно…

Дверь мужского туалета приоткрыта, несет мочой и табачный дымом. («Театр начинается с вешалки, сказал Станиславский», — вспомнил как-то кафешный актер Пятрас Сяурукас, требуя навести порядок в театре, а если по правде — в бывшем своем театре. «Кафе начинается с сортира», — сказал я. «А толку-то?» — уныло вытер локтем столик кафешный поэт Стасис Балтуоне; обе проблемы так и остались нерешенными.)

Взгляд, скользнув по фонтанчику перед стойкой, устремляется в меньший из залов, пробегает по лицам и спинам посетителей и на минуту застывает: в углу, у окна, Стасис Балтуоне. Этого еще не хватало! «Кафе начинается с…» Сидит с кем-то — по затылку не узнаешь; бокал вина крепко зажат в кулаке, чтоб не отобрали. Заметив Саулюса, Стасис сладко ухмыляется, но в этот миг с другой стороны на весь зал раздается громогласное:

— Бонжур!

С диванчика у декоративной стенки вскакивает Альбертас Бакис — маленький, щуплого, мальчишеского телосложения, в расстегнутой яркой полосатой сорочке, с черной бархоткой на шее; серые глаза пуговками, губки бантиком яркие, будто подкрашенные, щечки пухлые, пышут здоровым румянцем. Никто не скажет, что Альбертас с Саулюсом одногодки — тому на вид меньше лет на десять. Не потому ли даже критики теряются и его фамилию частенько упоминают вкупе с молодыми? Альбертас широко раскрывает объятия, словно собираясь обнять Саулюса.