Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Автострада тянулась по берегу океана, мимо проносились автомобили, мелькали высокомерные пальмы и увитые плющом террасы домов, грозно маячили торчащие из воды скалы, отражающие натиск яростных пенистых волн. Саулюс издали узнал приближающийся Биарриц, в котором три часа назад они останавливались; Беата снова напомнила, что город основал Наполеон III, у которого была жена испанка… Саулюс молчал, а его спутник ленинградец Леонид Васильевич, сидевший сзади, хлопнул его по плечу: о чем она говорит? Саулюс пересказал в нескольких словах. Беата кивнула на роскошные

виллы у подножия горы:

— Здесь можно чудесно провести время. Днем пляж, купанье в бассейне с морской водой на вилле, вечером казино. Мы с Робертом любили…

— У него был толстый бумажник, верно?

— Роберт умел жить. Конечно, вам из России…

— Я — из Вильнюса. Из Литвы.

— Вам, о т т у д а, нелегко понять. Человек нуждается в смене эмоций. Ведь Роберт был художником, кинорежиссером…

— О чем она? — снова спросил Леонид Васильевич.

— Ее муж был кинорежиссером, — Саулюс обернулся и увидел, что второй его спутник, Нурахмет, преспокойно спит, прислонясь головой к стеклу дверцы.

— Про мужа она уже рассказывала, — напомнил Леонид Васильевич.

— Видно, не может забыть, — ответил Саулюс.

Беата не правила своим «рено», а словно играла им, кончиками пальцев едва касаясь руля. Автомобиль летел с тихим гудением; взвизгнув на повороте тормозами, кренился набок, и у Саулюса по спине пробегал холодок.

— Роберт наверняка любил скорость.

— Когда-то он был гонщиком.

— А если бы вы тогда вместе ехали?

— Вместе бы нас и похоронили.

— Тебе повезло, Беата.

— Конечно, я получила страховку, — она рассмеялась и, не сбавляя скорости, достала из сумочки пачку сигарет.

— Я не это хотел сказать, — оправдался Саулюс и зажег спичку.

— Понимаю, — ответила она спокойно, выпустив дым в открытое оконце. — Это было три года назад, но я не люблю прошлое. Мы каждый день летим, летим, и нам некогда оглядываться назад. Да и не стоит, дорогой.

Последние слова Беата сказала наставительно, тоном человека, больше видевшего в жизни и лучше все понимающего, но мягко, стараясь не обидеть.

— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич.

— Все еще о муже говорит.

— Нет, это вы, Саулюс Казимирович, начинаете романчик… Вижу, чувствую, — захихикал за спиной добродушный и немного наивный Леонид Васильевич.

Нурахмет, словно соглашаясь с ним, всхрапнул во сне и зачмокал пухлыми губами.

— Не надо оглядываться на прошлое, — со значением повторила Беата и встряхнула головой, словно отгоняя ненужные воспоминания.

Мышцы Саулюса напряглись, ему стало тесно на сиденье.

— Почему ты предложила поехать в горы?

— Пиренеи!.. Думала, они тебе понравятся. Всем вам понравятся, думала.

— Ты ничего не знаешь, Беата. Ты ничего не знаешь. Но тебя ведь не интересует прошлое, и у меня нет охоты рассказывать.

Беата не расспрашивала его. Она была умная женщина. Саулюс так подумал о ней сразу же, едва они познакомились. Между прочим, пути их могли тут же разойтись — в холле гостиницы было много художников, съехавшихся

из разных стран, и хозяева чувствовали, что обязаны хоть словом переброситься с гостями, — но едва Саулюс обмолвился, что он из Вильнюса, Беата воскликнула, будто встретив старого знакомого: «Вильнюс! Вильно! Litwo, ojczyzno moja…» [3] Не она — отец Беаты родился в Вильнюсе, даже несколько лет работал там юристом, а потом с семьей перебрался в Варшаву. Часто вспоминал Вильнюс — Беата слышала о нем ребенком. Отца, правда, нет в живых. Во время оккупации фашисты увезли в Маутхаузен… Но это было давно… страшно… лучше не вспоминать.

3

Литва, моя родина… (польск.)

Ни о чем не надо вспоминать, лучше глядеть в окно на бегущую ленту дороги, на заводы, вонзившие в небо черные трубы, на старика в одной сорочке, машущего косой… словно там, далеко-далеко, над речушкой Швянтупе, по которой он, Саулюс, бродил босиком, в деревне Лепалотас… Лучше не думать, не вспоминать…

За мостом через Адур Беата сбавила скорость и свернула к мотелю.

— Отдохнем, — сказала она и легко выпрыгнула, захлопывая дверцу. Подошел парень в оранжевом переднике и ковбойской шляпе, Беата что-то сказала ему, парень кивнул и, молодцевато повернувшись, приподнял капот двигателя…

Они уселись на террасе за зеленым пластиковым столиком. Было пусто и тихо. Вдали простиралась сливающаяся с небом Атлантика, холодная, угрюмая, грозная. Белело озаренное солнцем судно; непонятно — стоит это судно на месте или движется.

Когда подали кока-колу со льдом, Леонид Васильевич взял Саулюса за локоть:

— Спроси госпожу художницу, — он не был уверен, что «госпожа художница» все-таки не понимает его, — какие проблемы сейчас волнуют художественную общественность Франции.

Леонид Васильевич был искусствоведом и, не теряя времени, решил взять быка за рога. Саулюс криво усмехнулся, Леонид Васильевич заметил это.

— Саулюс Казимирович, мы сюда приехали не просто так… не красивыми глазами любоваться.

Беата, услышав вопрос, рассмеялась:

— Проблемы? Я не знаю. Наверно, завтра на симпозиуме услышите.

— Я, может, слишком общо сформулировал вопрос, — не отставал Леонид Васильевич. — Вас как художницу что волнует?

— Меня? Что волнует? Разве это кого-нибудь интересует?

— Ну конечно, интересует.

— Что меня волнует? — словно сама у себя спросила Беата; было видно, что она не привыкла отвечать на такие вопросы, а может, и вообще не задумывалась об этом, как не думают о хлебе, если вдоволь на столе. — О! — оживилась она. — Как вы отнесетесь к моим работам на выставке, волнует…

Все рассмеялись, только молчаливый Нурахмет вяло дернул губой: «Чего от нее ждать…»

Леонид Васильевич, решив, по-видимому, что серьезный разговор не получится, похвалил кока-колу.