Осенним днем в парке
Шрифт:
— Что «Глафира»? Я тридцать пять лет Глафира.
Кривцов, блистая эрудицией, посыпал словами: «моральный износ станков», «амортизация», «экономический эффект», перемежая их своими обычными «вдрызг», «ясно, как разжеванный апельсин», «тронулись-двинулись». Кущ казалось, что он набит этими словами и фразами, как пирог начинкой, и она была благодарна Викторову, когда тот с комической мольбой поднял руки:
— Избавь нас от своей политэкономии, Аркадий Петрович! Умучил.
— Без теории хозяйственник теперь ничто… это же ясно… без экономических познаний… Ваше
— Однако модернизация станков, полное использование мощности старого оборудования — это тоже один из пунктов нашей программы, — сказал Ефимочкин.
— Особенно когда начальники из треста не дают нового. — И Викторов захохотал.
В его смехе было что-то грубое, ненатуральное. И Кущ спросила, сузив глаза:
— Вы ведь, кажется, говорили здесь в прошлый приезд, что добьетесь нового?
Николай Павлович не успел ничего ответить. Глафира Семеновна воскликнула:
— Это Леша, это Лешкины слова!.. Он уже и на партбюро выступал…
— А ты откуда знаешь? — неодобрительно спросил Викторов.
— Есть же здесь люди, которые тебя ценят. Которые знают тебя.
— Ох, женщины, женщины! — покачал головой Викторов.
Он опять налил всем вина, стал угощать, потом как бы невзначай спросил у жены:
— Значит, это Алексей болтает? Чудак!
Глафира Семеновна подсела ближе к Александре Александровне и негромко сказала ей:
— Если бы вы посмотрели личное дело этого Леши: выговор на выговоре… а отец у него был…
Викторов лениво остановил жену:
— Прекрати, Глафира!
— Что, я права голоса не имею? Мне обидно, когда мальчишка подкапывается под тебя, подрывает твой авторитет, критикует.
— Критика всегда полезна.
Как будто два голоса пели этот сложный дуэт — один шел вверх, другой вниз, в басы, потом они соединялись где-то на невидимой глазу нотной строчке. И Александре Александровне показалось, что перед ней искусно разыгрывается комедия, а она сидит в зрительном зале одна.
Ефимочкин оторвался от спора с Кривцовым и заметил:
— Николай Павлович сам любит покритиковать. Он умеет задать перцу… Вы помните, Аркадий Петрович?
— Еще бы! Он расшибал вдрызг…
Кущ, тоже помнила, с каким успехом выступал всегда Викторов. «Ну и дает, ну и дает!..» — говорили про него с восхищением.
А что он «давал»? Кого он задел по-настоящему, глубоко? На что рискнул? С кем испортил отношения? Щекотал нервы начальству — вот что он делал…
Кущ побледнела. Румянец отхлынул от ее впалых щек, взгляд стал суровым. Такая сила гнева проступила в ее лице, что Викторов заметил это. И его взгляд стал жестче. Он перестал ухмыляться, круто нагнул голову, как будто хотел боднуть. Шея его налилась кровью.
— Петр Иванович развел здесь либерализм, — пошел он напролом, — расплодил болтунов, развел панибратство. Алексей — механик хороший, не спорю, но зато и склочник первой руки. А я склочников не любило. Демагогия мне не нужна, меня, слава аллаху, и без демагогии знают…
— Почему же вы считаете Лешу демагогом? Наоборот, он человек
Викторов насмешливо повел бровью.
— Что это вы растаяли, Александра Александровна? На чью удочку поймались? — И снова посмотрел на нее тяжелым взглядом, в котором сквозило пренебрежение. — Ну, умер Пелехатый, ну, жаль его. Но не истерику же разводить. Работать надо, а не плакать. От чего вы тут в умиление пришли, не знаю. Я этот проект модернизации когда-то начинал, потом бросил… старик подхватил… Если вернусь на эту фабрику, посмотрю этот проект еще раз. Но может, я и не вернусь. А если уж вернусь, я вам покажу, что я с этим проектом сделаю!
— О! — захохотал Кривцов. — На Николая Павловича можно положиться. Балашихинская фабрика на весь Союз прогремит. Он это сумеет сделать!
— Даже без вашей помощи? — грубо спросила Кущ.
— А при чем здесь я? — обиделся Кривцов.
Ефимочкин стал делать умоляющие знаки: мол, неудобно в гостях…
Расстроенная хозяйка наливала чай. Кущ, сославшись на головную боль, собралась уходить.
Ее никто не удерживал, мужчины решили засесть за преферанс.
Викторов проводил ее в сени.
Они стояли в полутьме. Фонарь, горевший на улице, бросал странные отсветы через замороженные стекла. Смутно белела украинская рубаха хозяина. В сенях было тесно. Александра Александровна чувствовала у своего плеча теплое плечо Викторова.
— Мы с вами погорячились, Шурочка, поспорили. А о чем нам спорить? Что делить? Дело-то у нас одно… Всем нам Петр Иванович своей кончиной голову с плеч снял. Бросил бы я этот Балашихинск, гори он огнем!.. Любил я старика, ругался с ним, но любил. А как было не ругаться? Чудак ведь он, оригинал… не понимал современных методов хозяйствования.
С усилием Александра Александровна сбросила с себя чары этого молодецкого, ласкового, бесшабашного голоса, оторвалась от плеча, пышущего здоровым теплом, и вышла на улицу. Снова ее обволокло паутиной, опутало. Как ей хотелось верить, что все это так и есть, как объясняет Николай Павлович, что все это — правда… И может быть, когда он приедет в трест, он, как и раньше, будет заходить в ее комнату, не обидится на ее подозрительность и горячность. Он поймет… поверит…
Но она-то не могла больше верить. Хотела бы, да не могла. Она должна была знать… узнать… Ну, а узнает, что тогда?
Ей стало страшно.
Она очутилась на заснеженной улице совсем одна. Прохожих не было. За забором громыхала тяжелой цепью собака.
В облаках, как лодка в море, нырял месяц, Ей вдруг вспомнилось, как вел ее сюда Николай Павлович, поворачивая вправо, влево, в калитку, на крыльцо. Как будто посторонняя сила вела ее…
Она пошла по улице, дошла до стандартного дома и, сама не зная, зачем это делает, постучалась к вдове Пелехатого.
Та еще не спала.
С неприбранными седыми волосами, в домашнем капоте, осунувшаяся, она выглядела совсем старухой. И, как будто не в лад случившемуся, в квартире упорно держался домовитый запах цветов и тмина.