Осенняя женщина (Рассказы и повесть)
Шрифт:
– Тебе бы, конечно, пивом лучше надуться. А духовная пища? А долг перед ребенком?
– завелась мамка.
Она бы еще долго нам нервы мотала, но тут пришла тетя Жанна.
И они принялись обсуждать эту самую духовную пищу. Ужас какой-то.
Мамка настаивала на искусстве Востока.
Тетя Жанна уверяла, что "похавать культурки" не худо бы на лоне модернизма.
Даже отец и тот нес какую-то чушь о традициях и преемственности поколений.
Не упомнишь всего,
Я смотрела в окно. Каждый раз, когда съезжал с горки Димон, у меня прямо пальцы на ногах поджимались. Вот бы он врезался... Или в него...
А бодяга о духовной пище не прекращалась.
Мамка трелью выводила: "Ре-рих".
Тетя Жана как в барабан долбила: "Кан-дин-ский".
Отец твердо держался питательности русского искусства.
Но тут пришла на горку мать Димастого и повела его домой. Димка упирался и получал по затылку. И было его почему-то жалко.
Лишали нас детства, гады, вот чего, подумала я. Повернулась к этим трем взрослым недоумкам и, может быть в грубоватой форме, но заявила:
– Ну не знаю, чем вы там будете питаться, а я уже сыта.
НЕБОЛЬШОЙ ШАНС
– Дождешься ты у меня, - заверяю я.
– Попомни мое слово, дождешься.
– Ну, пойди и сам посмотри, - говорит он.
– Что я, обманываю?
Я иду к телефону, отложив газету.
Он, полон возмущения, тащится сзади. Сопит. Ремешки сандалий клацают по паркету.
Я поднимаю телефонную трубку. Гудка там действительно нет. Зато есть щелчки - словно периодически страстно чмокают в ухо. А с утра был гудок.
– Сандали застегни, - говорю я, опуская трубку. Бог с ним, переживем этот день без звонков.
– И не шаркай подошвами, не старик еще, кажется.
Он сгибается над застежками, что-то ворча. Что-то вроде: кажется креститься надо. Нахватался уже где-то, поросенок.
– Ну? Как же это телефон дошел до жизни такой? Кто ему помог? Прошу высказываться, - открываю я прения.
Ремешок напрочь отказывается пролезать в металлическую блестящую скобочку, куда он уже пролезал раз двести. Спокойно пролезал. Пока не связался с телефоном с трубочкой набекрень.
– Да прямо вот всегда так!
– не выдерживает он и топает ногой.
– Как нарочно!
– Как назло!
– подхватываю я.
– И еще: прямо чудеса! Прямо наваждение! Или: вы просто не поверите!
Указательный палец ползет вдоль носа, возвращается обратно.
– Это называется усы и шпага, - комментирую я.
– Какая шпага?
– живо интересуется он, грациозно вытирая палец о штанину.
– Доиграешься ты у меня, - говорю я.
– Попомни мое слово, дождешься. Доиграешься и достукаешься.
– Пожевать бы чего, - по-мужицки басит
– А ты приготовил?
– цитирую я его мать, но уже с моей интонацией.
– Тс-с, - делает он зверскую рожу.
– Кто-то попался в капкан!
Мы крадемся в кухню.
Ощипать дичь и поджарить на вертеле - дело одной минуты для опытных следопытов. Тем более, что курица еще с утра оставлена нам на сковороде.
"Пожевав", вяло дискутируем по поводу мытья посуды.
– Чегой-то опять я?
– вопрошает он.
– Я вчера после завтрака мыл.
– А я вчера - после ужина.
– Я не видел, я уже спал. Так что ничего не знаю.
– Незнание закона не освобождает от ответственности. И вообще, я смотрю, ты мне скоро на шею сядешь.
Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула... и стремительно скрывается в туалете.
– Даю пять минут!
– ору я под дверью.
– Учти, ты в доме не один!
– Ой, чего-то у меня с животом, - доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.
И вдобавок - бабушкина уже фраза:
– Боже упаси... Захворает ребенок...
Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложатся на мелодию:
– Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня...
И т. д.
– Фронт работ тебе приготовлен, - кричу я.
– Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.
И выключаю свет. Вопящей пулей он вылетает из темноты.
– Милости прошу, - говорю я, перехватывая его и подталкивая в сторону раковины.
Невыносимое шарканье! Я подозреваю, что у раковины он финишировал уже без подошв.
Но я успеваю прочесть лишь пару заметок в газете, как он уже тут как тут. И с дуршлагом на голове. Что это означает, я пока не выясняю. У меня иная цель. И он о ней догадывается. Хотя бы по тому, к а к я откладываю газету.
– Что я, обманываю?
– упавшим голосом осведомляется он. И сам же возглавляет шествие в кухню.
Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.
Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.
И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.