Ошибка «2012». Мизер вчерную
Шрифт:
— Это Алёна. Ксюху спать укладывает. А слышал бы ты, как она поёт: «Ой мороз, мороз, не морозь меня…»
Колякин вытащил торт, похлопал по чешуйчатому боку заморский фрукт и вдруг подумал, что знает, от кого передалась Катюхе любовь к ананасам. В его собственном детстве ананасы были порядочным дефицитом, и он всякий раз пытался сажать зелёную макушку в цветочный горшок, а срезанные чешуйки высушивал на батарее, после чего нюхал, как кот валерьянку.
Колыбельная тем временем замолкла, послышались негромкие
— О, привет, гвардейцы, ну что, починили лимузин?
Она улыбалась, но улыбка была усталая и не очень весёлая. Если бы у Катюшки (тьфу-тьфу-тьфу!..) что-нибудь приключилось с глазами, Колякин, наверное, тоже так улыбался бы. Ему сразу вспомнился колючий периметр, ежедневная, до смерти надоевшая оперативная возня, вспомнилась рожа генерала… Увидишь такую на ночь — и точно не заснёшь. А если всё же заснёшь, приснится ковш экскаватора и кричащие тени, рвущиеся из костра.
— Андрей, ты только никуда ехать не вздумай, — сказал ему Козодоев. — Категорически тебе говорю, как бывший гаишник. Оставайся, друг, ночуй, места хватит. — Ухмыльнулся, кашлянул, выдержал паузу и привёл последний аргумент: — Завтра утром ананас самолично подаришь.
Колякин открыл было рот отказаться, но откуда-то наплыло видение громадной демонической фуры, сминающей на пустынной ночной дороге маленькую «четвёрку». Видение было мгновенным, майор даже не то чтобы испугался — просто понял, что ему реально следовало остаться.
Наверху, в гостевой комнате, оказался сущий музей. Здесь всё принадлежало истории — и жёсткая, пропахшая пылью тахта, и обои точь-в-точь вроде тех, на которых он порывался рисовать в бабушкиной квартире, и зеркальный приземистый шифоньер, и часы-ходики с давно почившей кукушкой, и пыльный абажур, и карта СССР…
Музей был посвящён даже не эпохе социализма, а конкретно тому времени, когда социализм победил лишь «в целом». Некоторым диссонансом выглядел только новенький стеклопакет в окне.
Улёгшись, Колякин смотрел на плакат «Победили в бою — победим и в труде», пока ему не стало казаться, будто слова, вылетавшие из руки сеятеля, начали пускать корешки. Немного поворочался на новом месте, прихлопнул нескольких комаров — и уснул.
Краев. Явление оборотня
«Отличная у нас плита, здорово жар держит. — Варенцова поставила чайник, вытащила галеты и варенье — действительно клубничное, голландский конфитюр. — Только с собой навряд ли утащим…»
В это время из палатки оборотня раздался гневный рёв, резкий шлепок удара — и визг. Такой жалобный и обиженный, что не одна Варенцова еле подавила импульс немедленно мчаться на помощь. Вскочил даже Тихон, и только Шерхан продолжал невозмутимо вылизывать лапу. Его предки были охранниками и бойцами, умевшими принимать боль. Что ему до воплей
— Похоже, кризис миновал, — усмехнулся Песцов.
Плач приблизился, и в сумерках проявился Зигги, красавец-дауфман. Прямо скажем, в данный момент от его породистой красоты остались одни воспоминания. Так, как выглядел сейчас Зигги, могла бы выглядеть дворняжка, вздумавшая поживиться из миски питбуля. Половина его морды была залита кровью. Здесь явно отметился кто-то очень быстрый, резкий, с мощными когтями.
— Ш-ш-ш-ш-ш-лимазол, — гневно распушил хвост Тихон.
— У нас есть йод? — спросил Наливайко.
— Ему не йода надо, а скипидара. Под хвост. — Тем не менее Варенцова оперативно разыскала аптечку, достала тёмный пузырек и задумалась, не придётся ли зашивать.
В это время послышались шаги, и из остатков тумана выткался Краев. Он шагал с усталым достоинством, словно хирург после сложной операции, тот, который в кино произносит хрестоматийное: «Жить будет». И плевать нам, что настоящие врачи при этом не знают, плакать им или смеяться.
— Привет честной компании!
Свернув к рукомойнику, Краев начерпал в него воды из ведра и принялся мыться. Так, что сравнения напрашивались уже не хирургические, а, скорее, ассенизационные.
Всех распирало понятное любопытство, но с расспросами никто не лез. Захочет — расскажет, а нет — значит, и не надо нам того знать, лучше спать будем. Только Зигги всё плакал, всё усаживался перед Варенцевой и то лапу ей протягивал, то голову укладывал на колени. Он даже не стал возражать, когда она осмотрела его морду и, чувствуя на руках жаркое дыхание, оттянула располосованную губу. В некоторых местах дырки были сквозные.
Наконец Краев повесил дырявое полотенце, опустил рукава и подошёл к столу:
— А говорят, на ночь глядя есть вредно. Особенно сладкое и мучное…
— А ты попробуй. — Варенцова налила ему чай, подсластила, зная, как он любил, выставила приготовленные бутерброды. — Ну и как всё прошло? Нормально?
— А что ему сделается. — Краев отхлебнул из кружки. — Подкрепился, когти поточил и вперёд — осматривать ареал. Проголодается — вернётся. Там, в баке, ещё где-то четверть осталась. Молодец, Оксана, спасибо! И за харч для Ганса, и за бутик…
— Всегда пожалуйста.
Оксана осторожно обвела ватной палочкой рану. Дауфман жалобно застонал, но с места не двинулся и головы не отдёрнул. А она-то успела прикинуть, в какую сторону отскакивать будет…
— Ареал, говоришь? — нахмурился Наливайко и зачерпнул ложечку конфитюра. Тот был очень душистым, но пахнул всё же не так, как бабушкино варенье из детства. То ли клубника в Голландии другая, то ли буржуи перестраховались и подмешали синтетической эссенции для аромата. — Что-то меня смутные сомнения гложут…