Ошибка Творца

Дезомбре Дарья

Эту часть Андрей уже знал.

– Когда Надежда Шварц вам рассказала, что отец хочет ее отравить? – спросил он.

– А она не мне это рассказывала, – кивнул серьезно Никита. – Она Тасе рассказывала. А однажды Макс с Тасей даже присутствовали…

– Присутствовали при чем? – поднял бровь Андрей.

– Ну как? – и Никита посмотрел на него, как на идиота. – При отравлении, конечно.

Маша

Маша слушала Андрея, подперев рукой подбородок.

– Все сходится, – устало потер лицо Андрей. – Это он. Такие детали ни в газетах, ни по телевизору не фигурировали. Это его сабля и его убийство.

– Не все сходится. – Маша пожала плечами. – Во-первых, почему он так близко принял к сердцу историю мало ему знакомой Нади Шварц?

– Переиграл в их чертовы игры, вообразил себя ее рыцарем – он явно по уши в нее влюблен, – быстро нашелся Андрей. – Она – красавица. Он – чудовище. Тут все логично.

– Хорошо.

Но почему Шварц впустил неизвестного человека поздно вечером в дом?

– Американская привычка? Потом – приятель дочери, нет?

– Ладно. А как он объяснил не причастным к убийству Максу и Тасе необходимость поехать по пригородному адресу?

– Положим, сказал, что хочет поговорить: они же присутствовали при «отравлении».

– Да. Вот это – про отравление – какая-то совсем бредовая история.

– Согласен. – Андрей задумался. – И еще. Помнишь, дачник говорил о том, что Макс тоже был в плаще и в резиновых перчатках. Тогда что получается? Два молодых человека сидят в одной машине, облаченные в плащи и перчатки супергероев, в которых очень удобно совершать суперубийства. Но один из них признается, а второй, официально, вовсе не при делах?

Маша кивнула:

– Верно. И еще – я прошлась по нашему Никите. Он стоит на учете, Андрей.

– Псих?

– Не просто псих. – Она вздохнула. – Он тяжелый параноидальный шизофреник – у них там вся семья по материнской линии в большей или меньшей степени страдает от шизофрении. Но у Никиты болезнь сопровождается двигательной гиперактивностью и расщеплением личности.

– А это еще что за звери?

– Гиперактивность, насколько я знаю, в основном диагностируется у детей, – нахмурилась Маша. – Невнимательность, неспособность сосредоточиться, неряшливость, шумные выходки… В старшем возрасте выходки становятся уже хулиганскими плюс – употребление наркотиков, беспорядочные половые связи… А вот расщепление личности – вещь намного более редкая.

– Во мне живут Иван Иванович, Иван Никифорович и Ивашка? – усмехнулся Андрей.

– Примерно. Но не все так просто. Я попыталась побеседовать с его бабкой, но без особого успеха – знаешь, такая вязкость мышления, свойственная и пожилому возрасту, и диагнозу. Видишь ли, эти двое живут в одной квартире, но каждый будто в своем аквариуме: бабка вся в телевизоре, воспоминаниях и черно-белых фотографиях. А внук – в своих видениях.

– Где он – эльф, спасающий зеленоглазых красавиц?

– Не только. Как ты заметил, у него может быть несколько личностей. У таких больных случаются приступы головных болей, после которых они не помнят, что совершали в другой ипостаси. Например, кроме как убийцей и эльфом, Никита был внимательным внуком, убирал, как мог, квартиру, даже еду готовил. И ты заметил его комнату…

– Она была скорее нейтральной.

– Да, – кивнула Маша. – Выходит, когда он возвращается в нормальное состояние после «эльфийского» кризиса, то убирает в шкаф все фэнтезийные принадлежности…

– Но я пока видел только эльфа, – упрямо сказал Андрей. – И премерзкого.

Маша вздохнула:

– Ты не на то обращаешь внимание. – И, заметив непонимающий взгляд Андрея, добавила: – Видишь ли, не углубляясь в детали его диагноза, я подумала вот о чем: даже если все доказательства будут у прокурора на столе, то обвинение в смерти профессора Шварца Никите ничем, кроме направления в профильную клинику, не грозит. – Она вздохнула. – Пойми, Андрей, этот парень – просто идеальная кандидатура на роль убийцы.

* * *

Анна согласилась на услуги первого же таксиста, прицепившегося к ней у выхода из зоны доставки багажа. Чемодан она взяла небольшой – никогда не была кокеткой: вся в отца. Да и вещей черного цвета в гардеробе оказалось совсем мало – поэтому она собрала с собой все, что имелось темно-серого и темно-синего колора. Даже брюки умудрилась купить прямо перед отлетом – в «Фили», родной Филадельфии, шел дождь. Воздух был жарким и влажным, одежда прилипала к коже. Никто не позарился на черные слаксы, пусть даже с 80 %-ной скидкой. Сидели те плохо – висели на заднице, обтягивая и делая более чем заметными полные икры. Но ей было все равно – она едва взглянула на себя в зеркало в примерочной кабинке. Попросила упаковать в пакет свои шорты, чтобы сразу остаться в траурной обновке. Девушка на кассе срезала бирку, аккуратно сняла пластмассовую нашлепку – защиту от кражи, дежурно улыбнулась, мельком скользнув по ее зареванному лицу. Правду сказать, она сегодня была совсем не в форме. Всю ночь опять проплакала, осознав там, на другом конце земли, что осталась совсем одна. Такое чувство одиночества она испытала только в детстве, когда мама за четыре месяца сгорела от рака. Но отец… Это было так неожиданно и так несправедливо. Как раз тогда, когда впервые за много-много лет она почувствовала, что любима. И (можно ли в этом признаться?) что именно она – любимая дочь.

– В багажник или рядом? – указывая на чемодан, спросил ее в Шереметьеве таксист с легким южным акцентом.

– Рядом, – сказала она и залезла в машину на заднее сиденье.

Таксист равнодушно захлопнул дверь, чуть не защемив

ей плащ. Ей исполнилось всего тридцать один, а она была уже абсолютно прозрачна для мужского пола. Впрочем, когда и кто на нее смотрел? Разве что Ричард? В московской школе за ней закрепилось прозвище «Моль». Глаза чуть навыкате, волосы, прикрывающие шторками полное лицо, редкие, прямые и вечно жирные. Нос уточкой. Бесцветная. Будто все заготовленные для нее цвета природа отдала в семье другой девочке, чтобы в ней найти совершенство. Мама очень переживала. Мыла ей голову хлебом и луком – чтобы росли волосы. Водила к косметологу в знаменитый еще с советских времен Институт красоты – бороться с расширенными порами, заставляла делать упражнения для осанки и пресса… Аня все послушно выполняла, а после переезда семьи в Штаты тамошние витамины и пищевые добавки действительно совершили невозможное – прыщи исчезли, волосы стали выглядеть много приличнее, ушла детская пухлость. Аню всегда лучше одевали, чем Надю, – поначалу заработки в семье были небольшими, приходилось выбирать. Официально считалось, что Надя еще маленькая, не понимает, что носит. А вот Аня уже барышня, ей важно и новые джинсы, и серо-голубое пальто купить, под цвет невыразительных глаз. Но правду, правду она однажды подслушала в коридоре, придя чуть пораньше из своей «деревенской», как ее называл папа (после Москвы вся Новая Англия казалась им деревней), школы.

– Ты же видишь, – говорила мама. – Надя, хоть в лохмотья ее обряди, всегда королева бала. – Она вздохнула. – А Анюте на свою внешность рассчитывать не приходится.

Что правда. Проходили годы, и Аня научилась краситься, чтобы подчеркивать свои немногочисленные достоинства, неплохо одеваться, перешла из категории невыразительных шатенок в категорию платиновых блондинок, а главное – стала серьезным ученым. Но всем, и даже папе, как ни горько ей было в том признаться, было глубоко наплевать на эти чудесные перемены. Надя, только Надя была светом его очей. Этому придумывалось, опять же, множество оснований – Надя младшая, очень чувствительная, больше переживает из-за смерти матери… Анна хмыкнула, провожая отсутствующим взглядом бесконечную стройку вдоль дороги от Шереметьева. Она-то знала, что Наде было по барабану на мамину смерть, как потом – на папины нервы. Но Анна всегда прикрывала ее – не из любви к сестре, нет. Просто жалела отца. Одного она не согласилась сделать – переехать вместе с ними обратно в Москву. Отцу сказала, что это из-за работы в Йеле, а на самом деле – устала от вечной роли прокладки между отцом, с его слепой любовью, и Надей, с ее подростковой жестокостью и пофигизмом… Когда же отец начал меняться? Она задумалась, вдыхая через приоткрытое окно выхлопы от огромного грузовика, стоявшего в пробке прямо перед ними. Наверное, – склонила она голову на плечо, – год назад, когда она приехала демонстрировать папе Ричарда. «Ричи Рич» – как сразу прозвал Аниного жениха профессор – действительно был из сынков богачей, что в большинстве своем и заполняют Йель. Он рос в семье крупных нью-йоркских торговцев недвижимостью и привык ездить в школу Леман в Манхэттене на лимузине с шофером. Тем удивительнее было, что он запал на Анну и на биологию и вызвался поехать с ней прошлым летом в Москву, чтобы познакомиться с семьей. Дурочка, какая же она дурочка! Она так гордилась Ричардом, его почти английским выговором, отлично сшитыми пиджаками, шиком – естественным, как дыхание. Она совсем забыла, КТО ее ждет дома. Забыла, а на торжественном ужине в ее честь – вспомнила. Потому что увидела опрокинутое лицо Ричарда при Надином появлении. Еще бы! Серая мышь, бледная моль оказалась сестрой жар-птицы! Вот так игра генов в семье знаменитого генетика! Нет, через пару минут он очнулся и даже умудрился оторвать взгляд от Надиных глаз, волос и губ и вести себя, как подобает джентльмену. Но Анна все поняла – скорей, скорей нужно было увозить Рича из этого дома, где дефилировала в обтягивающих джинсах, в полупрозрачных пеньюарах, в тонком свитере на голое тело эта богиня – ее сестра. Но уехать сразу было бы неприличным, невозможным и стыдным. Поэтому Анна сократила, придумав какую-то срочную работу, визит до семи дней. Следовало продержаться всего-то семь дней. Копейки! И правду сказать, к вящему Аниному облегчению, Надя будто не замечала Ричарда, как не замечала, собственно, и никого другого в башне из слоновой кости своего эгоизма. Вот почему тогда Анна сдалась так быстро. Она ничего не рассказала отцу. Хотя знала, сердцем чувствовала – это важно. Но Надя за один ужин ей продемонстрировала, что все ее планы на счастливое семейное будущее – глупые воздушные замки дурнушки, и стоит Наде подуть в их сторону своим идеально очерченным ртом, они исчезнут, как утренняя дымка над Атлантикой.

– Появились новые факты в расследовании убийства ученого с мировым именем, профессора Шварца. – Таксист сделал погромче радио, и Анна вздрогнула, услышав родное имя. – Полиция получила признание Никиты Торнякова, двадцати двух лет. Больной шизофренией юноша, лишь шапочно знакомый с дочерью профессора, хитростью проник в загородный дом…

– Во дает, а? – повернулся к своей неинтересной пассажирке таксист и замер. Пассажирка сидела, вся подавшись вперед, губы ее по-детски дрожали, но глаза оставались красными и сухими.