Ошибка
Шрифт:
– Не стоит недооценивать бесспорную силу простой человеческой любви.
Мать (черт) прижимает к стене, обхватывая горло, смотрит в глаза (голубые, как у Питера).
– Ты не убьешь его, потому что я прикончу тебя раньше, - Малия вырывается, скрипит клыками, еще немного - и пена пойдет.
– Поздно, милая.
И усмешка - последнее, что видит ясно, потому что мать вкручивает когти в живот, сжимает, впиваясь - это уничтожает.
А потом она чувствует, как он внутри толкается. В первый раз. Это спутать ни с чем другим невозможно.
У нее глаза святятся ярче, сил хватает, чтобы поднять руку, чтобы вцепиться, озвереть, рвать медленно, но верно. Чтобы убить.
И они падают почти одновременно, глядя друг другу в глаза (мертвые). Кровь по губам стекает и разбивается об асфальт будущим, которого априори нет.
Малия воет койотом, в последний раз, на последнем вздохе.
И в тишине слышит,
как альфа ревет в ответ.
========== спасает ==========
Комментарий к спасает
Читать под SYML ‘Where’s My Love’
Каталка бьется колесами о плитку, и все, что следует знать, умещается в папку с надписью “история болезни” и состоянием терминальным, когда фактически жив, но теоретически мертв.
В Малии человека больше, чем койота, хотя бы на одного, с родинками и медовой радужкой глаз, но раны он не залижет, по зову волчьему не придет, не узнает.
Пятерню обжигает горячее дыхание, то, которое альфы, которое без слов, которое “борись, Малия, прошу”.
– Не говори ему, Скотт. Не говори Стайлзу, - она шепчет надрывисто, больно, на изумление врачам, сердца уже не слышащим.
И рука выскальзывает, теряется, исчезая за металлическими дверьми. А затем пропадает она, с изоэлектрической линией на экране, прямой, как глухие белые стены.
Вокруг темнота, и никакого пресловутого света, о котором треплются пережившие смерть. Ничего в принципе. Думает, что вот-вот появится он, вырастет, будто из-под земли, протягивая мертвые ладошки с разрывающим тишину “мама”. Но дотянуться не сможет, взять, обнять, сказать, что все позади, потому что в тьму вросла, частью стала, обездвиженная,
потому что не выйти отсюда.
А потом слышит, как Скотт, почти над ухом, скулит, будто пес, не альфа:
– Вернись, Малия, пожалуйста, вернись к нам,
ко мне.
И это толчок. Это цепями сковывает, из тьмы вырывая. Это заставляет глаза открыть и зарычать, за грудь цепляясь, обрывая провода, трубки, смерть.
Малия дышит хрипло, прерывисто и смотрит перед собой в глаза, которые мукой горят, на губы, которые в улыбке растягивает, на него всего, который рядом сидит и молится, благодарит, что услышал, что, господи, просто был с ней.
– Сколько… - голос не ее, чужой, и она будто снова учится говорить.
– Двадцать один. Двадцать один день прошел, - у Скотта, напротив, знакомый, тот, что звал, что держал, что назад вернул. Голос альфы, только бесцветно-усталый.
– Где мы?
– Дома.
И это - в Стайлзе, родном, с привычным гнездом на голове, приоткрытым ртом и нелепыми конечностями, которые оплетают широкие
– Он знает. Прости, - Скотт перехватывает взгляд, смотрит на друга, который отец-не-отец, потому что сам еще ребенок, потому что засыпает, только когда Лидия шепчет, что кошмар, сон, неправда, потому что боится, что снова потеряет.
– Скотт?..
– Он жив, Малия, с ним все в порядке.
И она чувствует впервые, что все на своем месте, что так и должно быть.
Скотт неловко переплетает пальцы, и Малия просто улыбается, просто благодарит, просто за то, что услышал, тогда, под ледяным душем Орегона.
– Ты ему рассказал?
– Нет. Сам догадался, когда увидел тебя за стеклом в палате интенсивной терапии, почувствовал, наверное, - Скотт гладит пальцем ее руки в сеточке вен, сидит близко, недопустимо близко, но она позволяет.
– Он скучал по тебе, Малия. Больше, чем кто-либо.
– Я знаю, - говорит, потому что слышит его запах. (Слышала все это время).
– Как ты нашел меня?
– Не тебя, - он качает головой, - его. Он позвал меня, зарычал. То есть не меня, а альфу. Малия, это он спас тебя, твой ребенок. Знал, что ты в опасности, и предупредил нас.
– Вас?
– Скотта и Лидию. Она слышала, как он кричал.
Голос патокой растекается (слишком его, слишком привыкла).
– Рад, что ты вернулась, Малия, - пятьдесят оттенков боли во взгляде. И столько же в ней самой, когда он реагирует, когда пинается.
– Он слышит тебя, брат, - у Скотта глаза по пять центов, удивленные и внезапно радостные, как у ребенка.
– А я слышу его. Иди сюда, ближе.
Стайлз подходит, с ноги на ногу переминается (нескладный весь) и говорит вдруг тихо, едва шевеля губами:
– Ну, привет.
и Малия обещает себе, что ни за что не заплачет.
========== понимает ==========
Комментарий к понимает
здравствуй, Скалия.
Отец забирает ее в пятницу. День, когда узнала впервые, еще тогда, в туалетной кабинке, в аптеке, в прошлой жизни. Это странно, что она помнит.
Мелисса вышвыривает за шкирку Скотта, который альфа и в палате поселился, и Стайлза, который ходячая катастрофа и бесценный (не бесплатный) бонус с гордым теперь уже “отец”.
Малии кажется, что из нее вырезали что-то неважное, что-то вроде селезенки, которая оборотню-койоту точно не нужна. А потом смотрит на отца, лет на десять постаревшего, и понимает, что не в шитом-перешитом-перелепленном животе дело, не в ней самой даже.
В нем.
Малия понятия не имеет о той лапше, которую отцу на уши навесили, но про ребенка он теперь знает (спасибо, только про него) и смотрит так, будто не злится, будто снова тот день, когда Шериф в дверь постучал, когда узнал, что не всех потерял. Он принимает, он взглядом говорит, что поможет, поддержит, что бы ни решила, потому что она, черт возьми, его дочь. Единственная, кто осталась.