Осип Мандельштам и его солагерники

Нерлер Павел

Ленинградский физиолог Василий Меркулов рассказывал Илье Эренбургу в 1952 году примерно то же, что и Моисею Лесману в 1969 году:

«Когда Мандельштам бывал в хорошем настроении, он читал нам сонеты Петрарки, сначала по-итальянски, потом — переводы Державина, Бальмонта, Брюсова и свои. Он не переводил „любовных“ сонетов Петрарки. Его интересовали философские».

Эренбург несколько препарировал эти сведения, и в 1961 году многомиллионный советский читатель, со ссылкой на брянского агронома Меркулова, прочитал в «Новом мире»:

«…в 1938 году Осип Эмильевич умер за десять тысяч километров от родного города; больной, у костра он читал сонеты Петрарки. Да, Осип Эмильевич боялся выпить стакан некипяченой коды, но в нем жило настоящее мужество, прошло через всю его жизнь — до сонетов у лагерного костра…» [499]

Сделал это Эренбург совершенно сознательно — «для

стиля» (сам Меркулов даже называл это М. Ботвиннику «извращением»). Петрарку Эренбург взял, философичность интересовавших Мандельштама сонетов отбросил, зато добавил от себя нечто совершенно невозможное в условиях гулаговского лагеря — костры, у которых можно было собираться, чтобы почитать или послушать стихи.

499

Новый мир. 1961. № 1. С.144.

Это породило два типа реакций: штучную, со стороны свидетелей, протестующих против искажения исторической правды «брянским агрономом» (например, реакция Д. Злобинского: «Боюсь, что конец Мандельштама был менее романтичен…»), и массовую, читательскую. Советский интеллигент, читая, живо представлял себе лицо поэта в отблесках костра и великие итальянские стихи под треск прогорающих сучьев — и все это накануне смерти в сталинских лагерях! Был в этой картине в его глазах некий особый героический шик и то, что сам Эренбург — и тоже, наверное, не случайно — назвал «настоящим мужеством», лишь оттеняемым физической немочью героя-поэта.

Именно этот, «разожженный» Эренбургом, костер надолго вытеснил из массового сознания все иные — «менее романтические» — образы и коннотации гибели поэта. На его несуществующих углях взошел и выпекся самый настоящий историко-литературный миф!

Эренбург, правда, не пишет, кто именно собирался у его костра — интеллигенция или шпана. То, что интеллигенция, — казалось ему само собой разумеющимся. Однако и эту мелочь блатари, как водится, забрали себе, как забирали приличную одежку и обувь.

Эту экспроприацию тонко уловила Н. Я., пропустившая через себя максимум словесной эмпирики на этот счет:

«Но среди новелл есть и другие, претендующие на достоверность и изукрашенные массой подробностей. Одна из них рассказывает, что Мандельштам умер на судне, направлявшемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ, как его бросили в океан. К легендам относится убийство Мандельштама уголовниками и чтение у костра Петрарки. Вот на последнюю удочку клюнули очень многие, потому что это типовой, так сказать, поэтический стандарт. Есть и рассказы „реалистического“ стиля с обязательным участием шпаны.

Один из наиболее разработанных принадлежит поэту Р. Ночью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали „поэта“. Р. испугался ночных гостей — чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру О. М. умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно: „Вторая речка“, пересыльный лагерь под Владивостоком. Рассказал мне всю эту историю Слуцкий и дал адрес Р., но тот на мое письмо не ответил» [500] .

500

Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. соч. В 2 тт. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 477–478.

«Поэт Р.» — это Борис Ручьев, о его встрече с Мандельштамом (вернее, о том, что мы знаем об этой встрече) рассказано выше. В наиболее правдоподобной версии этой встречи нет ни подчеркнуто вежливой шпаны, ни «всю ночь не сомкнули глаз и проговорили», ни тебе самих глаз, закрытых одним поэтом другому…

«Спасибо вам, я греюсь у костра…», или Канонизация мифа

В этом контексте песню «Товарищ Сталин, Вы большой ученый…» вполне можно рассматривать как попытку интеллигенции отбить у шпаны и по праву вернуть себе этого мифического Мандельштама, хотя бы и «Оську», хотя бы и «фартового».

Эта песня — чистая классика интеллигентского жанра «а’ля блатная песня». Она пользовалась настолько огромной популярностью, что имя ее автора долгие годы не существовало в исполнительском сознании, как бы оторвалось и затерялось в народных толщах.

Вместе с тем автор у нее был и даже, слава богу, есть: это Юз Алешковский (р. 1929), уроженец Красноярска на востоке России и житель штата Коннектикут на востоке США. Память у него прекрасная, она сохранила не только год, но и месяц написания песни: июль 1959 года.

Вот ее текст в авторизованной версии из 11 куплетов — на персональном сайте автора [501] :

Товарищ Сталин, вы большой ученый — в языкознанье знаете вы толк, а я простой советский

заключенный, и мне товарищ — серый брянский волк. За что сижу, поистине не знаю, но прокуроры, видимо, правы, сижу я нынче в Туруханском крае, где при царе бывали в ссылке вы. В чужих грехах мы с ходу сознавались, этапом шли навстречу злой судьбе, но верили вам так, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе. И вот сижу я в Туруханском крае, здесь конвоиры, словно псы, грубы, я это все, конечно, понимаю как обостренье классовой борьбы. То дождь, то снег, то мошкара над нами, а мы в тайге с утра и до утра, вот здесь из искры разводили пламя — спасибо вам, я греюсь у костра. Вам тяжелей, вы обо всех на свете заботитесь в ночной тоскливый час, шагаете в кремлевском кабинете, дымите трубкой, не смыкая глаз [502] . И мы нелегкий крест несем задаром морозом дымным и в тоске дождей, мы, как деревья, валимся на нары, не ведая бессонницы вождей. Вы снитесь нам, когда в партийной кепке и в кителе идете на парад… Мы рубим лес по-сталински, а щепки — а щепки во все стороны летят. Вчера мы хоронили двух марксистов, тела одели ярким кумачом, один из них был правым уклонистом, другой, как оказалось, ни при чем. Он перед тем, как навсегда скончаться, вам завещал последние слова — велел в евонном деле разобраться и тихо вскрикнул: «Сталин — голова!» Дымите тыщу лет, товарищ Сталин! И пусть в тайге придется сдохнуть мне, я верю: будет чугуна и стали на душу населения вполне.

501

См.:Авторская версия в «Новом мире» содержит несколько несущественных отличий (Алешковский Ю. «Не унывай, зимой дадут свидание…» / Новый мир. 1988. № 12. С. 121–122). В другой печатной версии у песни есть заглавие («Песня о Сталине») и даже эпиграф: «На просторах родины чудесной / Закаляясь в битвах и труде, / Мы сложили радостную песню / О великом друге и вожде. В. Лебедев-Кумач».

502

Эта строфа также не входит в авторский канон.

Песня длиннющая и очень неровная, но лучшие строфы и впрямь веселы и хороши. Так что запоминалась она легко и пелась широко — буквально всеми слоями и стратами населенья, наверное, и в КГБ тоже.

И вдруг с песней приключилось нечто совершенно необычайное: на какое-то время она действительно оторвалась от автора, улетела «в народ» и вернулась с приращением одного — неавторского — куплета.

Произошло это не сразу, но в конце 1962 года — по крайней мере в это время новация докатилась до Надежды Яковлевны Мандельштам. Очевидно, что через Александра Гладкова, 22 декабря 1962 года записавшего в дневник:

«Получил письмо от Н. Я. Мандельштам [503] . Благодарит за посланный ей „День поэзии“, бранит сборник, негодует за вымарки из „Стансов“ О. Э., радуется посланному ей куплету песни про то, как „Фартовый парень Оська Мандельштам читает зека стихи Петрарки у костра“ (из известного „Письма зека товарищу Сталину“, текст которого растет на глазах)» [504] .

Понятно, что эти фольклорные «наращения» к песне Алешковского могли возникнуть только после «эренбурговских костров» в январской книжке «Нового мира» за 1961 год.

503

Письмо это, увы, не разыскано.

504

РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 102. Л. 92.