Оскар и Розовая дама
Шрифт:
Я согласен на короткую встречу. Воображаемую, а вовсе не наяву. Это неслабо. Мне бы очень хотелось, чтобы ты навестил меня. Я открыт с восьми утра до девяти вечера. В остальное время я сплю. Иногда я даже днем могу ненадолго вздремнуть из-за лекарств. Если застанешь меня в этом состоянии, буди безо всяких колебаний. Только идиот мог бы упустить такую минуту!
Дорогой Бог!
Сегодня я переживаю подростковый период, и между прочим, не в одиночку. Вот история! Выдалась масса хлопот с приятелями, родителями, и все из-за девчонок. Уже вечер, и я не слишком
Прежде всего, Бог, довожу до твоего сведения: ты не явился. Я сегодня почти не спал из-за возрастных проблем, значит, не мог прошляпить твой приход. И потом, я тебе уже говорил: если я вздремнул, растолкай меня.
Когда я проснулся, Бабушка Роза была уже здесь. За завтраком она рассказывала мне о своих схватках с Королевской Титькой из Бельгии, которая поглощала по три кило сырого мяса в день, заливая это бочонком пива; похоже, что вся сила этой Королевской Титьки заключалась в выдохе: такой запашок из-за перебродившего пива с мясом — ее соперники просто штабелями валились на ковер. Чтобы победить ее, Бабушке Розе пришлось изобрести новую тактику: надеть специальный капюшон с отверстиями для глаз, пропитав его лавандой, и назваться Ужасом Карпентра. Борьба, как она говорит, требует, чтобы в мозгу тоже были мускулы.
— Кто тебе нравится больше всех, Оскар?
— Здесь, в больнице?
— Да.
— Бекон, Эйнштейн, Попкорн.
— А из девочек?
Тут я привял. Отвечать не хотелось. Но Бабушка Роза ждала, а перед спортсменкой мирового класса не станешь долго ломать комедию.
— Пегги Блю.
Пегги Блю, голубая девочка. Она лежит в предпоследней палате. Почти ничего не говорит, только смущенно улыбается. Будто фея, которая вдруг очутилась в больнице. У нее какая-то мудреная болезнь — голубая, что-то там с кровью, которая должна попадать в легкие, но не попадает, и кожа внезапно синеет. Она ждет операции, чтобы сделаться розовой. Жалко, если это произойдет, мне кажется, в голубом Пегги Блю тоже очень красивая. Вокруг нее столько света и тишины… Стоит подойти, и будто попадаешь под своды церкви.
— А ты говорил ей об этом?
— Не могу же я ни с того ни с сего нарисоваться перед ней и заявить: «Пегги Блю, я тебя люблю».
— Вот именно. Почему ты этого не сделал?
— Я даже не знаю, знает ли она, что я вообще существую.
— Тем более.
— Да вы посмотрите на мою голову? Разве что она обожает инопланетян, но в этом я как раз не уверен.
— А мне ты кажешься очень красивым, Оскар.
После этого замечания Бабушки Розы наша беседа застопорилась. Конечно, приятно слышать такое, даже волоски на руках дыбом встают, но непонятно, что тут ответить.
— Бабушка Роза, но ведь хочется, чтобы ей нравилось не только тело.
— Слушай, что ты чувствуешь, когда видишь ее?
— Мне хочется защитить ее от призраков.
— Как? Здесь что, появляются призраки?
— Ага, притом каждую ночь. Они нас будят, уж не знаю зачем. Это больно, потому что они щиплются. Становится страшно, ведь их не видно. А потом никак не заснуть.
— А тебе эти призраки
— Нет. Сплю я крепко. Но по ночам я иногда слышу, как кричит Пегги Блю. Мне так хотелось бы защитить ее.
— Скажи ей об этом.
— Я по любому не могу это сделать, потому что ночью мы не имеем права выходить из палаты. Такой режим.
— А разве призраки соблюдают режим? Нет, разумеется, нет. Будь похитрее: если они услышат, как ты объявил Пегги Блю, что будешь защищать ее, то ночью они не посмеют явиться.
— Н-да…
— Сколько тебе лет, Оскар?
— Не знаю. Который сейчас час?
— Десять часов. Тебе скоро стукнет пятнадцать лет. Тебе не кажется, что пора уже осмелиться и проявить свои чувства?
Ровно в десять тридцать я принял решение и направился к ее палате. Дверь была открыта.
— Привет, Пегги, я — Оскар.
Она сидела на своей кровати — ни дать ни взять Белоснежка в ожидании принца, в то время как дуралеи гномы считают, что она померла. Белоснежка — как те заснеженные фотографии, где снег голубой, а не белый.
Она повернулась ко мне, и тут я задал себе вопрос: кем я ей кажусь — принцем или гномом? Лично я поставил бы на гнома из-за моей яичной башки. Но Пегги Блю ничего не сказала. Самое замечательное то, что она всегда молчит, и поэтому все остается таинственным.
— Я пришел сказать тебе, что если хочешь, то сегодня и все следующие ночи я буду охранять вход в твою палату, чтобы призраки сюда не проникли.
Она посмотрела на меня, взмахнула ресницами, и у меня возникло ощущение замедленной съемки: воздух стал воздушнее, тишина тише, я будто шел по воде, и все менялось по мере того, как я приближался к ее постели, освещенной невесть откуда падавшим светом.
— Эй, постой, Яичная Башка: Пегги буду охранять я!
Попкорн вытянулся в дверном проеме, точнее, заткнул собой этот проем. Я задрожал. Если охранять будет он, то тут уж наверняка никакому призраку не просочиться.
Попкорн бросил взгляд на Пегги:
— Эй, Пегги! Разве мы с тобой не друзья?
Пегги уставилась в потолок. Попкорн воспринял это как знак согласия и потянул меня из палаты:
— Если тебе нужна девчонка, бери Сандрину. С Пегги уже все схвачено.
— По какому праву?
— По тому праву, что я в больнице куда давнее тебя. Не устраивает, значит, будем драться.
— На самом деле меня это отлично устраивает.
На меня накатила усталость, и я пошел передохнуть в зал для игр. А Сандрина уже тут как тут. У нее лейкемия, как и у меня, но ей лечение, похоже, пошло на пользу. Ее прозвали Китаянкой, потому что она носит черный парик. Прямые блестящие волосы, а также челка придают ей сходство с китаянкой. Она посмотрела на меня и выдула пузырь жевательной резинки.
— Хочешь, можешь поцеловать меня.
— Зачем? Тебе жвачки недостаточно?
— Ты даже на это неспособен, олух. Уверена, ты в жизни не целовался.
— Ну и насмешила. В свои пятнадцать, могу тебя заверить, я уже тысячу раз это делал.
— Тебе пятнадцать лет? — удивленно спросила она.
Я взглянул на часы:
— Да. Уже стукнуло пятнадцать.
— Всегда мечтала, чтобы меня поцеловал пятнадцатилетний.
— Это уж точно заманчиво, — ответил я.