Оскар Уайльд, или Правда масок

де Ланглад Жак

Неожиданно тучи, сгущавшиеся в течение многих недель, стали редеть. Сначала в руки знаменитой итальянской соперницы Сары Бернар Дузе попала пьеса «Саломея», и она загорелась желанием ее сыграть. Кроме того, «Баллада Редингской тюрьмы» наконец попала в типографию и должна была выйти в свет 13 февраля, в то время как в Соединенных Штатах тоже шла подготовка к ее изданию. И, наконец, главное — Мор Эйди передал ему чек на сто фунтов, половину вознаграждения, полученного от леди Куинсберри за разрыв с Бози! Уайльд тотчас покинул Неаполь и направился с экскурсией на Сицилию, затем остановился в Таормине, где любовался развалинами древнегреческого театра и средневековым замком. Очарованный великолепным зрелищем, открывшимся взору, он забыл обиды и помирился с Мором Эйди, которого, как и Робби, считал виновным в истории с рентой. «Я, конечно же, очень сожалею, что написал тебе столько неприятного. Но я был удручен и обеспокоен и писал не думая и очень нелюбезно, ты, безусловно, должен простить меня» [574] . По возвращении в Неаполь он обнаружил еще сто фунтов, которые помогли ему на время забыть о своих злоключениях. Получив деньги, он не стал огорчаться из-за кражи одежды нахальным слугой, из-за скуки и одиночества, из-за трагикомичности жизни в Италии. К нему вернулась не только уверенность, но отчасти и его прежняя веселость.

574

R. H. Davies. More Letters, op. cit., p. 162.

13

января 1898 года он узнал об оправдании майора Эстерхази и публикации в газете «Орор» статьи Эмиля Золя «Я обвиняю», прокатившейся, словно раскаты грома, по всем европейским столицам. 7 февраля Уайльд получил первые экземпляры «Баллады Редингской тюрьмы». Он снова стал художником, и у него снова были деньги: сто пятьдесят фунтов, оставшиеся от денег матери Бози, которые Уайльд принял без особых угрызений совести; Бози находился в Мантоне, стало быть, Уайльду пора было возвращаться во Францию. 9 февраля он написал своему издателю: «В ближайшее воскресенье я буду в Париже. Это мой единственный шанс, чтобы сесть за работу. Я страдаю от недостатка интеллектуального общения и устал от греческих бронзовых статуй». В то же самое время он признавался Фрэнку Харрису [575] , что разочарован безответственным поведением Бози: «Неаполитанские события, во всей их наготе, таковы. Четыре месяца Бози бомбардировал меня письмами, предлагая мне „кров“. Он обещал мне любовь, признательность, заботу, обещал, что я не буду нуждаться ни в чем. По истечении четырех месяцев я принял его предложение, но, встретившись с ним на пути в Неаполь, увидел, что у него нет ни денег, ни планов и что он начисто забыл свои обещания. Он вообразил, будто я в состоянии добывать деньги для нас обоих. Я действительно раздобыл сто двадцать фунтов. На них Бози жил, не зная забот. Когда же наступил его черед платить, он сделался ужасен, зол, низок и скуп во всем, что не касалось его собственных удовольствий, а когда мои деньги кончились, уехал» [576] . Даже если принять во внимание, что в устах Бози эта история выглядит иначе и что объяснения Уайльда несколько запутаны, все равно очевидно, что поведение Бози в Неаполе окончательно открыло Уайльду глаза и положило конец его безумной страсти, оставив в нем лишь чувство глубокой дружбы и воспоминания о радостных мгновениях, проведенных вместе.

575

В книге: Оскар Уайльд. Письма. (М.: Аграф, 1997) указывается, что данное письмо было адресовано Роберту Россу. (Прим. пер.)

576

F. Harris, op. cit., t. II, p. 407.

Глава VIII. ЕМУ НУЖНО БЫЛО УМЕРЕТЬ

Оскар Уайльд дорого заплатил за то, что был Оскаром Уайльдом. Но быть Оскаром Уайльдом — верх роскоши. Так что вполне естественно, что это стоило так дорого [576].

Оскар Уайльд приехал в Париж 13 февраля 1898 года, в тот самый день, когда в книжных лавках появилась «Баллада Редингской тюрьмы»; он остановился в отеле «Ницца» на улице Боз-Ар. Уайльд полагал, что вырвался из ада, хотя и был уверен, что это — начало медленного погружения на самое дно.

В начале 1898 года роль Британии в Африке усиливалась, всего несколько месяцев отделяли Европу от Фашодского кризиса, который вылился в опасное противостояние между Англией и Францией, так что напряженность между ними продолжала расти. Франция, вконец запутавшаяся в деле Дрейфуса, которое активно раздувалось Англией, приняла в лице Оскара Уайльда мученика «коварного Альбиона», который превратил писателя в жертву собственной непорядочности. Такой отвлекающий маневр пришелся очень кстати, так как общественное мнение было обеспокоено признаниями Эстерхази своей жене, которые содержали обвинения в адрес генерального штаба. «Вы должны, наконец, узнать правду: я автор этого бордеро; но успокойтесь, мне нечего бояться, потому что если я и написал это бордеро, то по приказу и под диктовку полковника Сандерра». Кроме того, в результате громкого процесса, в ходе которого адвокаты Золя постарались пролить свет на условия, мало кому в то время известные, при которых Дрейфусу был вынесен обвинительный приговор, автор статьи «Я обвиняю» был также признан виновным. В такой-то обстановке потрясенная Франция смело обвиняла Англию в невзгодах, выпавших на долю великого поэта, приговор которому вынесло лицемерие викторианской эпохи, общество торговцев, отрицающих самое святое.

Да, именно жертва, человек, полностью подавленный двумя годами исправительных работ, растерявшийся после ухода Дугласа, лишенный каких бы то ни было амбиций, принял у себя в гостинице О’Салливана. «Когда я был молод, моими героями были Люсьен де Рюбампре и Жюльен Сорель. Люсьен повесился, Жюльен кончил жизнь на эшафоте, а я отсидел в тюрьме», — сказал ему Уайльд с отчасти наигранной горечью. О’Салливан довольно быстро удостоверился, что литераторы, принимавшие Уайльда в Париже во времена его славы — Марсель Швоб, Анри де Ренье, Октав Мирбо, Анатоль Франс… — старательно избегают встречи с писателем, который нередко появлялся в ресторане у «Прокопа» и усаживался за тот же столик, за которым любил сидеть другой изгнанник: Поль Верлен.

Между тем очень скоро Уайльд обзавелся новым почетным эскортом, который состоял из Жана де Тинана, Феликса Фене-она, Жана Риктюса, Анри Даврэ, Эрнеста Ла Женесса, Антуана… не считая преданных друзей: Росса, Тернера, Шерарда и Фрэнка Харриса. А самое главное, он познакомился с юным Морисом Гилбертом, который был его правой рукой на протяжении последних лет. В начале марта он переехал в отель «Эльзас» на той же улице, который, по его словам, был «значительно лучше и вполовину дешевле». Первый тираж «Баллады» разошелся за несколько дней. Второй вышел 24 февраля, и Уайльд попросил своего издателя дать рекламу в газеты. 19 февраля Мор Эйди опубликовал о нем хвалебную статью, а 27-го «Дейли телеграф» приветствовала возвращение Оскара Уайльда в поэзию. Вскоре вышла еще одна статья, написанная Артуром Саймонсом, которая не оставляла уже ни малейшего сомнения относительно того, кто в действительности скрывался за подписью СЗЗ. «Санди спэшл» писала: «Никогда доселе, со времен первого издания „Сказания о старом мореходе“ [578] , вниманию английского читателя не предлагалась столь странная, чарующая и столь мастерски написанная баллада» [579] . Уайльд разослал экземпляры своей книги Фрицу Таулову, Фрэнку Харрису и Констанс, которая, не в силах сдержать эмоций, писала: «Меня ужасно взволновала великолепная поэма Оскара, из которой до меня доходили отрывки, печатавшиеся в „Дейли кроникл“. Я узнала, что тираж разошелся в один день и что количество новых заказов все время увеличивается, а это очень хорошо, поскольку приносит деньги! Это страшное и трагическое произведение, которое заставляет плакать» [580] . Кроме того, что поэма принесла доход, она вернула Оскару Уайльду звание художника, «право гражданства», как сказал он сам. Роуленд Стронг, получив в подарок экземпляр книги, ответил восторженным письмом и с тех пор сблизился с Уайльдом, который не замедлил

обратиться к нему с просьбой о ссуде. Анри Даврэ, который вел рубрику зарубежной литературы в «Меркюр де Франс», опубликовал положительный отзыв о поэме Уайльда, и тот ответил ему: «Я решил написать Вам несколько слов, чтобы еще раз повторить, насколько был тронут и удовлетворен Вашей похвалой в адрес моей „Баллады“ и Вашим вниманием к ней. Я бы очень хотел, чтобы она была опубликована в Вашем переводе» [581] .

578

Самая известная романтическая поэма Колриджа, вышедшая в 1798 году.

579

R. H. Davies. More Letters of Oscar Wilde, op. cit., p. 170.

580

R. H. Davies. The Letters of Oscar Wilde, op. cit., p. 706.

581

Ibid., p. 709.

Несмотря на трагические события, которые преследовали Уайльда в течение полугода, пока он находился вместе с Бози, он не смог окончательно отмежеваться от прошлого и написал об этом Россу, который постоянно упрекал его за бурные любовные приключения, не сходившие со страниц скандальной хроники: «Напрасно на меня все накинулись из-за Бози и Неаполя. Патриот, брошенный в тюрьму за любовь к родине, продолжает любить родину; поэт, наказанный за любовь к юноше, продолжает любить юношей. Изменить образ жизни значило бы признать ураническую любовь недостойной» [582] . Память об этой любви давала ему мужество продолжать жить и преодолевать по мере сил материальные трудности, бывшие следствием его собственной безответственности. Несмотря на ренту, которую выплачивала Констанс, авторские отчисления за «Балладу», авансы, получаемые от разных издателей, он постоянно сидел без денег и вынужден был, скрывая стыд, все время выпрашивать то пять фунтов, то двести франков у всех, кто продолжал дарить ему свою дружбу.

582

Ibid., p. 705.

И только «малышу Морису», обладавшему молодостью и красотой, похоже, удалось избежать таких просьб, хотя, впрочем, он при всем желании и не смог бы их удовлетворить. Уайльд договорился с Даврэ о переводе «Баллады», в работе над которым он принял активное участие, внося исправления и делая свои предложения, большинство из которых были учтены. Но энтузиазм его быстро иссяк. Резко отрицательная и грубая критика со стороны Хенли, встреча с директором «Меркюр де Франс» Валеттом, который отказался уступить требованиям Уайльда, привели его в отчаяние; наконец, сам перевод, судя по тому, что Уайльд о нем писал, не вполне удовлетворял его: «Эта вещь очень трудна для перевода, тем более что Даврэ, к сожалению, и как ни странно, никогда не сидел в тюрьме и не знает тюремной лексики (…) Мне придется просидеть над этим переводом не один день» [583] . И все же создается впечатление, что к нему время от времени возвращалась прежняя радость жизни — достаточно было пообедать с Фрэнком Харрисом у «Фуайо», прочесть благосклонную статью в «Ревю бланш» или зайти в дом Родена на Выставке 1898 года, вызвавшей у него следующие мысли: «Статуя Бальзака просто великолепна, именно так выглядит или должен выглядеть настоящий романист. Львиная голова падшего ангела, одетого в домашний халат».

583

Ibid., p. 727.

Тем не менее трагедия его жизни постоянно омрачала существование Уайльда, каким бы спокойным оно ни было. На него накатывали волны грусти, например, когда Карлос Блэккер сообщил, что получил письмо от Констанс, отправленное 4 марта: «Оскар живет или, по крайней мере, жил в отеле „Ницца“. Не затруднит ли Вас сходить к нему? Как Вам известно, он очень дурно обошелся со мной и моими детьми, поэтому любая возможность дальнейшей совместной жизни исключена; но я очень волнуюсь за него, как и за всех тех, с кем была раньше знакома. Я узнала, что сейчас он ничем не занят, а только лишь пьет, а также что он расстался с лордом А. и получил двести фунтов от леди К.» [584] . Карлос Блэккер, богатый англичанин, живший большую часть времени в Париже, где он с живейшим интересом следил за ходом дела Дрейфуса, не мог отказать Констанс в этой услуге. Он написал Уайльду письмо, а затем встретился с ним в гостинице. Уайльд по-прежнему был сердечен, ироничен и полон блеска, но ему все труднее было скрывать чувства, в которых он сам недавно признался в письме к Блэккеру: «Жизнь, которую я так любил — слишком любил, — растерзала меня, как хищный зверь, и, когда Вы придете, Вы увидите, в какую развалину превратился человек, который некогда поражал, блистал и был неподражаем (…) Вряд ли я когда-нибудь вновь возьмусь за перо: радость жизни ушла из меня, а она, наряду с силой воли, есть основа любого искусства» [585] .

584

Ibid., p. 714.

585

Ibid., p. 715.

Создается впечатление, что Уайльд дошел до предела физических и моральных возможностей и что все его интересы ограничивались в тот период заботой о добывании денег. Он был вынужден питаться в дешевом ресторане и свести расходы к двумстам пятидесяти франкам в месяц, он, который во времена своего величия еженедельно тратил вдвое, а то и втрое больше! Но таков был теперь его доход, выплачиваемый, так же, как, впрочем, и доходы Бози и Тернера, при условии «хорошего поведения», — любопытное смешение щедрости и лицемерия, столь характерное для викторианской эпохи! Своеобразное отношение к художникам такого масштаба, попадавшим в положение полной зависимости, нашло еще одно подтверждение в очередном длинном письме Констанс к Карлосу Блэккеру, в котором она детально разъяснила материальную сторону своих отношений с Уайльдом, в то же время сознавая бесполезность каких бы то ни было объяснений. С трогательной наивностью она описывала поведение мужа, признаваясь при этом в собственной привязанности к отцу своих детей, которого она сама лишила прав на отцовство. В действительности, прожив с мужем целую жизнь, она так и не поняла в нем главного, она не распознала его гениальности и его безумия. А муж ее в это самое время вновь наводил справки о Бози, который был с матерью в Венеции и собирался возвращаться в Лондон; игнорируя возможные последствия, он сделал остановку в Париже и снял квартиру на авеню Клебер. Да, реальную жизнь в конце этого 1898 года вернее назвать кошмаром: только что умер Бердслей [586] , влачил жалкое существование Даусон, перебираясь из одной мансарды в другую, скатывался к полной нищете Кондер, а Симеон Соломон искал забвения в наркотическом дурмане. Таким был конец «сиреневого десятилетия», трагедия которого оказалась достойной той славы, что сопровождала его в течение всего последнего десятилетия XIX века.

586

Обри Бердслей скончался 16 марта 1898 года в возрасте двадцати двух лет. (Прим. пер.)