Оскар Уайльд, или Правда масок
Шрифт:
«Телеграфируйте мне в Брюссель в „Отель де Провиданс“, я могу о многом рассказать, и мне предстоит многое сделать. Я бы очень хотел, чтобы Вы помогли мне с моей книгой, а также нашли для меня возможность заработать несколько гиней за счет статей и интервью, но не за самую большую бомбу, которую я припас на потом. До сих пор я хранил молчание, подчиняясь приказам вышестоящих начальников. Но меня бросили, и я получил право защищаться. Я рассчитываю на Вас и Вашу газету, чью беспристрастность очень ценю». «Таймс» не отказала себе в удовольствии напечатать это письмо как вызов общественному мнению.
В начале сентября Эстерхази приехал в Лондон как раз в то самое время, когда французское правительство приняло решение о пересмотре дела. Он поселился у Роуленда Стронга на Сент-Джеймс-стрит и был готов к тому, чтобы рассказать о своей роли во всем этом загадочном деле и прояснить, был ли он шпионом и подделывал ли злополучное бордеро. Роуленд Стронг писал Оскару Уайльду, что Эстерхази был встревожен происходящими событиями и что сам Стронг посоветовал ему рассказать правду; Эстерхази якобы поведал ему, что из тысячи документов, составляющих досье,
602
R. H. Davies, op. cit., p. 762.
«Бордеро было написано мной по приказу полковника Сандерра, которого уже нет в живых. Очень жаль, что полковник Сандерр и полковник Генри мертвы, так как они оба знали правду. Тем не менее остается возможность доказать, что именно я являюсь автором бордеро. Необходимость в подлоге была вызвана отсутствием материальных улик; все обстоятельства указывали на виновность Дрейфуса, поэтому потребовалось сфабриковать улику — именно это и повлияло на решение полковника Сандерра, эльзасца, как и сам Дрейфус, но отчаянного антисемита». За эту исповедь, опубликованную в «Обсервере» и подробно прокомментированную в «Таймс» от 3 октября 1898 года, Эстерхази получил пятьсот фунтов. «Дейли кроникл», в свою очередь, провела тщательный анализ этих признаний и пришла к заключению о виновности полковника Сандерра и полковника Генри. На следующий день «Таймс» опубликовала статью Роуленда Стронга, в которой последний подтвердил объяснения Эстерхази и высказал пожелание выслушать полковника Пикара, если только «Францией не правит сабля».
Парижские газеты «Фигаро», «Матен», «Тан» и «Орор», набросившиеся на эту исповедь, всячески усиливали нервное возбуждение, каждая в своем лагере. Ярость антидрейфусаров не знала границ; Анри Рошфор взялся за перо. Прежде всего ему показалось странным, что Эстерхази, оправданный в связи с отсутствием состава преступления, вдруг сам заявил перед зарубежными журналистами о своей виновности, которую до этого всячески отрицал. Рошфор задался вопросом, не пахнет ли здесь ста тысячами франков Синдиката и кто оплатил поездку Эстерхази и пребывание в Лондоне? 13 октября «Таймс» несколько колонок посвятила перечислению основных событий, связанных с делом, придав ему уже европейский размах и утверждая, что ни в Германии, ни в Италии никто не верит в виновность Дрейфуса. Кроме того, тон заявлений лорда Эскуита становился все тверже, когда он говорил об экспедиции Марша-на, которая подошла к стенам Фашоды. В довершение всего начали поговаривать о заговоре военных с целью свергнуть ревизионистское правительство: «Скандал по делу Дрейфуса сделал достоянием гласности тот факт, что дела во Франции обстоят совершенно невероятным образом». В конце концов пресса, уже не стесняясь, сравнила военный суд, вынесший приговор Дрейфусу, с судом инквизиции. В ноябре 1898 года «Меркюр де Франс» поместила на своих страницах французский перевод «Баллады Редингской тюрьмы», которая уже была опубликована в майском номере журнала; это дало возможность Жану Лоррену, посвятившему ей хвалебную статью, напомнить о несправедливом осуждении автора «Баллады» в той самой Англии, которая покрыла себя бесчестьем в Трансваале, уничтожая буров, и которая посадила в тюрьму Уайльда, вменив ему в вину порок, считающийся в этой же стране обычным делом.
В начале декабря Уайльд опять оказался в отчаянном положении. Он написал Андре Жиду, который только что прислал ему свои «Размышления о некоторых вопросах литературы и морали», душераздирающее письмо: «Мой дорогой друг, я очень Вам благодарен. Ваш сборник изречений — просто маленький шедевр эстетического достоинства, причем эта книга — первый подарок, который я получаю от Вас. Я очень этому рад и с огромным удовольствием перечитал ее снова. И вместе с тем я сейчас очень расстроен. Я давно ничего не получал из Лондона от моего издателя, который должен мне деньги, и поэтому прозябаю в полной нищете. Не знаю, можете ли Вы мне чем-нибудь помочь, но если бы Вы одолжили мне двести франков, то сделали бы меня вполне счастливым, так как на эти деньги я смог бы продержаться какое-то время. Видите, в какой степени трагедия моей жизни стала безобразной. Страдание можно, пожалуй даже необходимо, терпеть, но бедность, нищета — вот что страшно. Это пятнает душу» [603] . Андре Жида, не слишком расположенного рисковать двумя сотнями франков, тем не менее тронуло такое отчаяние, и он предложил Уайльду отправиться вместе в путешествие. Тем временем в Париж, как нельзя более кстати, приехал Фрэнк Харрис, который и взял на себя заботу о своем невыносимом друге. Каждый день он обедал и ужинал с Уайльдом у «Дюрана» или в таверне «Пуссэ», где Уайльд успел сделаться завсегдатаем, дал ему в долг несколько фунтов и решил увезти его на Лазурный Берег, где недавно купил отель в Монте-Карло. Об этом Уайльд написал Жиду: «Я благодарю Вас. В Париж только что приехал один из моих друзей, редактор лондонского „Субботнего обозрения“, он увозит меня с собой на два месяца в Канны. Может быть, там мне удастся найти свою душу. Надеюсь увидеться с Вами по возвращении» [604] .
603
Ibid., p. 769.
604
Ibid., p. 771.
Уайльд
605
OEuvres compl`etes,op. cit., t. I, p. 350.
Поселившись 16 декабря в «Отель де Бэн», он погрузился в это лирическое состояние, скрывавшее от него реальную жизнь. Он выехал в Ниццу, чтобы поаплодировать Саре Бернар в «Тоске» Викторьена Сарду, при этом его сопровождал новый наперсник: Гарольд Меллор. Когда спектакль закончился, Уайльд поспешил в усыпанную цветами гримерную, и они упали в объятья друг друга, целуясь и обливаясь слезами, короче говоря, они разыграли замечательную сцену: автор и его Саломея, от которой он был в таком восторге. «Я отправился повидаться с Сарой, и она поцеловала меня и заплакала, и я тоже заплакал, и весь вечер все было чудесно» [606] .
606
R. H. Davies, op. cit., p. 775.
Однако у него не было больше средств, чтобы и дальше предаваться мечтам; реальная действительность давала о себе знать. Дней через двенадцать после приезда в Канны Фрэнк Харрис исчез, и Уайльд остался в гостинице, предоставленный самому себе. С этого дня началась бешеная гонка за юными рыбаками из Гольф-Жюан, у которых были красивые глаза, вьющиеся кудри, полное отсутствие морали и волшебные имена — Рафаэль и Фортюне. Оскар с грехом пополам расплатился за гостиницу и переехал в Ниццу к Гарольду Меллору и «малышу Жоржу», которого он соблазнил еще в Париже и который занимался тем, что торговал собой на побережье. Отдыхавшие в Ницце англичане тыкали в него пальцем, а он, в сопровождении Меллора и Эоло, продолжал метаться между портом, кабаре и набережной. Безусловно, именно нынешнее его безрассудное поведение удерживало Харриса в Монте-Карло — последнему оставалось лишь радоваться тому, что за неимением денег Уайльд вынужден был жить пока в Ницце.
В январе 1899 года, когда от Харриса все еще не было никаких известий, а его отель уже находился на грани банкротства, Уайльд работал над гранками пьесы «Как важно быть серьезным», за что издатель Смизерс переслал ему гонорар в размере пятнадцати фунтов. Книга вышла в феврале с посвящением «Роберту Болдуину Россу в знак глубочайшей признательности». Он послал Россу один из двенадцати экземпляров, отпечатанных на японской бумаге, сделав на нем следующую дарственную надпись: «Воплощению Совершенной Дружбы: Робби, имя которого я начертал на вратах этой скромной пьесы». Тем временем помимо того, что хозяин гостиницы, все более и более хмурясь, ежедневно подавал Уайльду счет, англичане, жившие в отеле, не пожелали сидеть с ним за одним столом. Он опять погрузился в отчаяние, из которого его вытащил неутомимый Фрэнк Харрис, приславший денег, чтобы он мог расплатиться за продолжительное пребывание в Ницце; это, однако, не помешало Уайльду вести тщательный подсчет тех сумм, в которых Харрис ему когда-либо отказал. Наконец он смог уехать из Ниццы, подальше от ужасных англичан. 26 февраля он отправился в Швейцарию, где его ожидал Гарольд Меллор в своей роскошной вилле, расположенной в Глане в кантоне Во на берегу Женевского озера. По пути в Швейцарию Уайльд сделал остановку в Генуе на могиле Констанс, с трудом сдерживая чувства, которыми, сразу по прибытии, поделился с Робби: «Я был потрясен до глубины души — но меня не оставляло сознание тщеты всяческих сожалений. Ничто нельзя было бы изменить, и жизнь — страшная вещь» [607] .
607
Ibid., p. 783.
Забыв на время о материальных проблемах, он встретился с Эоло и молодым итальянским актером Дидако, с которым познакомился в Генуе и которого считал похожим на Гамлета, пребывающего в меланхолии. В бокалах пенилось шампанское, прогулки по берегам Женевского озера были полны романтических воспоминаний, а в свободное от развлечений время Уайльд работал над версткой «Идеального мужа» для Смизерса или читал Мопассана. Усиленные Шерардом и Стронгом, до него докатывались отголоски расследования, проводимого в связи с требованием о пересмотре дела Дрейфуса — в обстановке невероятного накала страстей. Короче, Уайльд наслаждался несколькими неделями покоя. Правда, он не строил иллюзий относительно кратковременности этого затишья, и ему быстро приелось плаксивое малодушие хозяина: «Он мне совсем не нравится, а швейцарцы так уродливы на вид, что я от них целыми днями пребываю в меланхолии» [608] .
608
Ibid., p. 784.