Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Фрид Хэди

— Не будь дурой. Ты потеряла гораздо больше, стоит ли плакать из-за носового платка?

Но я не могла остановиться. Мне казалось, что я потеряла Поля. Я плакала и ругала злого вора, который похитил платок. На этот раз это сделала не «блоковая» и не охранник. Иначе было бы много больше пропаж.

Нашу хулиганку-«блоковую» уволили. Она слишком расхрабрилась и позволила себе слишком задираться с охраной из СС. Однажды, вернувшись с работы, мы узнали, что «блоковой» назначили Тери. Я обрадовалась. Тери была родом из Сигета, она была из нашей группы, теперь мы могли надеяться на снисхождение.

Поскольку Грете я никогда не нравилась, моим друзьям и мне всегда доставался самый жидкий суп, и нам никогда не давали

добавки из остатков. Когда мы становились в очередь, каждый старался быть первым, чтобы получить побольше овощей. Но все зависело от «блоковой», которая была на раздаче. Все следили за половником. Если его опускали неглубоко, то мы знали, что это будет только жижа, если он опускался глубоко, то можно было рассчитывать на репу, свеклу, может быть, картофель, лук и даже, если посчастливится, мясо. Капо и «блоковая» пользовались этим, чтобы угодить своим друзьям и тем, кто выполнял их поручения. Суп был их валютой.

Тери была очень справедливой и никогда не стремилась снискать чье-либо расположение. Но ее чувство справедливости требовало, чтобы ее друзья получали лучший суп, который полагался ей как «блоковой». Как только она видела кого-либо из друзей, половник погружался глубже. Это продолжалось несколько вечеров, но затем другие запротестовали. Тогда Тери обещала не смотреть на тех, кто стоит в очереди, она раздавала механически, не поднимая глаз от котла. В этот вечер у меня бурчало в полупустом животе. Позже мы обсудили положение и решили, что нужно договориться об условном сигнале, когда мы будем подходить к Тери. Мы сигналили покашливанием, которое должно было означать, что следующая тарелка для друга. Так продолжалось еще несколько вечеров, но затем другие обнаружили наши уловки. Пришлось смириться с неизбежным. Тери сожалела, но не хотела, чтобы ее обвиняли в несправедливости.

Был вечер накануне Йом Кипур, Дня Искупления. Ливи заболела. Она была бледна, исхудала и чувствовала усталость больше, чем всегда. Уже несколько дней она работала с трудом. После вечернего супа мы решили отвести ее в лазарет. Это был барак, в котором стояло пять или шесть кроватей. Там была медсестра, но не было врача — в нем не было нужды, ибо мы не должны были болеть.

Ханка, сестра, посмотрела на глаза Ливи.

— У тебя желтуха. Тебе надо есть побольше сладостей, — добавила она с иронией.

— Это можно устроить, — сказала я, делая вид, что не замечаю иронии. Поль нам поможет.

— Можно мне побыть здесь несколько дней? — спросила Ливи. Не стоять на перекличке, не ходить на работу, не таскать кирпичи, отдохнуть.

Эта мысль вызвала у меня тревогу, и я постаралась отговорить ее. Я помнила, чем рисковали заболевшие в Освенциме. Кроме того, мы недавно узнали, что нас опять переводят в другой лагерь. Поэтому мы решили выждать.

На обратном пути к бараку мы увидели, что наши религиозные девушки начали собираться для, молитвы. Заходило бледное осеннее солнце. Наступило время для Кол Нидре, молитвы, которая читается накануне Дня Искупления. Пронесся слух, что у кого-то есть молитвенник. Девушки решили поститься, несмотря на все уговоры не делать этого. Мне было трудно понять их слепую веру. Они отказывались даже от глотка воды и к концу дня еле стояли на ногах. Девушки с трудом тащились обратно в лагерь и, вероятно, думали о вечернем супе, но вместо супа нас ожидал сюрприз. В этот вечер мы должны были переселиться. Надо ждать, пока придут грузовики, и суп мы получим только в новом лагере. Неужели они специально приурочили это к такому дню? Никто не знал, но мы убедились, что они решили заставить нас подольше ждать супа.

Примерно через час пришли грузовики, и нас отправили в другой пригород, Эйдельстедт. Бараки здесь были такими же, как в Альтоне. Этот лагерь принадлежал строительной фирме, которая наняла нас для подсобных работ на строительстве жилого дома для тех,

кто после бомбежек переселился сюда из Гамбурга. Теперь, наконец, мы получили свой суп. Мы ели, а ослабленные постившиеся женщины смогли наконец отдохнуть.

На следующее утро к нам приставили Марию, самую худшую из эсэсовок. На ее лице было написано удовольствие от возможности ударить кого-нибудь, кто двигался недостаточно быстро. Я никогда не пойму, как девушка моего возраста может быть такой злой. Казалось бы, от женской охраны можно было ожидать лучшего обращения, чем от мужчин, но за одним исключением все было наоборот. Только мечтательная блондинка Эдит, по-видимому, не получала удовольствия от избиений. Она носила с собой дубинку, как и остальные, иногда кричала на нас, но редко била.

Когда нам выдали задание, мастер приказал мне ухаживать за его будкой. Я должна была быть его личной прислугой, убирать помещение и следить, чтобы оно было хорошо натоплено, когда он приходил во время перерыва. Я была в восторге, предполагая, что сумею прятать здесь Ливи, когда ей будет особенно плохо.

Мастер оказался неразговорчивым, но добрым. Когда я попросила разрешения приводить сюда свою сестру, он едва заметно кивнул и шепотом велел следить за тем, чтобы охрана СС не обнаружила ее. Я привела Ливи и, пока я мыла пол, она могла полежать в углу.

Наше переселение означало потерю контактов с французами. Несомненно, это входило в планы СС. Нас постоянно переселяли, чтобы мы не пустили где-либо корни и не установили связи, которые могли бы придать нам силу. Они стремились подчеркнуть свое могущество и наше бессилие.

Но и здесь были французские военнопленные, и они были так же внимательны к нам, как их соотечественники в Альтоне. Новые французы передавали нам новые посылки. Я знала, что они живут там же, где Поль, и один из них обещал передать ему письмо. Я написала Полю о болезни Ливи и на следующий день получила от него пакет. Опять установилась связь. Он присылал Ливи разные сладости, девушки помогали тоже, отдавая свои порции джема или шоколада, который им присылали, в обмен на то, что могли дать мы. Я подумала было попросить помощи у мастера, но когда увидела его обед, который состоял из компота, сваренного из яблочной кожуры, поняла, что ему нечем делиться, особенно в части сладостей. Сладости и отдых, который получала Ливи, возымели свое действие. Она поправлялась с каждым днем и вскоре могла работать.

Однажды мастер сказал, что я должна помочь ему принести доски с дровяного склада. Я решила, что нас будет сопровождать эсэсовец, так как никому из нас никогда не разрешалось выходить без сопровождения. Когда мы сели в машину только вдвоем, я удивилась, но не стала ни о чем спрашивать. Прежде, чем нажать на стартер, мастер огляделся вокруг, ворча что-то насчет «проклятых охранников», по-видимому, он не собирался ждать. Когда мы приехали на дровяной склад, мне было приказано ждать, а он вошел в контору. Я села на доски в изумлении, что оказалась одна. Я подумала: быть может, представляется возможность бежать. Но куда? Я не знала ни города, ни кого-либо из его обитателей. Далеко ли я уйду с желтой звездой на спине, пока меня не схватит СС?

Мои мысли прервал немецкий рабочий, спросивший, что я здесь делаю. Я сказала, что ожидаю своего мастера, но он хотел знать больше. Я рассказала ему, как нас увезли из дома, как моих родителей убили в Освенциме и что мы теперь работали, как рабы. Когда я кончила, он ушел, не сказав ни слова, но вскоре вернулся с другим рабочим и попросил, чтобы я все повторила. Когда я это сделала, они, взглянув друг на друга, воскликнули: «Свинство!» — и ушли. Я решила, что они должно быть, социалисты — настоящие социалисты, не национал-социалисты (нацисты), а противники Гитлера и его политики. Но если есть такие люди, почему они не действуют? Почему не протестуют? Почему они все это допускают?