Осколки под стеклом
Шрифт:
Глаза под черными шлемами не изменились, а девушка порывисто обернулась, показав треугольное личико и обметанные розовой коркой губы.
— Да-а-альше! — вспыхнул крик с другой стороны арки. — Про-хо-дим!
Как в метро, мелькнула у Игорька мысль, как после теракта в метро — очередь на спасение… Только с обратным знаком.
— На два метра назад, — так же вяло и так же убедительно сказали Игорьку. Уже с другой стороны.
А из серой реки принялись всплывать лица — раскрывали измученные глаза, обращаясь к Игорьку со слабым
— Вы что, хотите сказать, ей нельзя сделать операцию? — быстро выговорил Игорек. — Или операция стоит слишком дорого? Почему вы ее забраковали? Это излечимо.
— Нет, — вдруг сказала сама девушка, облизнув и без того истерзанные губы.
Игорек поймал ее взгляд и против своей воли шагнул вперед, нажав плечом на скользкую ледяную поверхность ближайшего щита. Щит поддался лишь на секунду — ему хватило, чтобы вытянуть руку и коснуться девушки — твердой и впалой грудины, прикрытой серой тканью.
Девушка вздрогнула.
Качнулись ближайшие каски, и Игорька вжало в стену — щекой приморозило к грязному кирпичу, а потом ударило словно сверлом — в бок, в ногу и снова в бок. Дыхание стиснуло вспышкой тяжелой, мучительной боли: раз — Игорька свело в комок, два — земля повернулась и опалила все тело, три — оказалось, что по белому пустому двору, спотыкаясь, бежит женщина в алом шелковом халатике, а волосы ее ветер раскинул вокруг головы кружевной шалью.
И только когда она обхватила его пахнущими духами теплыми руками, Игорек понял — это не просто сумасшедшая тетка, это мама.
Серая река преодолела препятствие и двинулась дальше вниз по улице. Щиты молча следовали по ее сторонам.
На спине образовался страшный черно-багровый синяк величиной с тарелку. Мать охала, бегала по комнатам и прикладывала к синяку то лед, то какие-то шерстяные тряпки, то чертила что-то йодом. Игорек лежал, блаженно упершись щекой в подушку, и отдыхал. Боль грызла изнутри, в боку что-то ворочалось, но дома было так хорошо и спокойно, что ужас серого течения мерк в памяти, как страшный утренний сон.
Из полузабытья выплывали приятные и теплые картины детства — то поросшие изумрудным мхом доски в палисаднике у деревенского маленького домика, то мягкие длинные уши коккер-спаниеля, который однажды исчез неизвестно куда…
— Игоречек… — кап-кап, теплый весенний дождик.
Мать распустила губы, разрыдалась, подвывая. Кончик носа у нее покраснел.
— Хватит, ма… — с неудовольствием выговорил Игорек. — Тебе не идет.
— Я вызову врача, — сказала она и выпорхнула в коридор. Стукнула дверца шкафчика с косметикой. Прикрыв глаза, Игорек увидел, как она старательно уничтожает пуховкой следы слез с красивого тонкого лица, вертит головой, вглядываясь в маленькое зеркальце, а потом тянет руку к телефонной трубке.
— Не надо! — крикнул Игорек,
В прихожей с грохотом обрушилась трубка.
— Зачем? Зачем ты туда полез?!
— А ты зачем полезла?
— Ты мой ребенок! Это совсем другое!
— Да… это же все какие-то чужие люди… — вяло ответил Игорек, рукой нащупал опухшую спину и уложил ладонь на пульсирующее болезненное вздутие. — Ты права…
А потом закрыл глаза и провалился в вязкий бесконечный сон.
Проснулся он вечером. Мутноватый дождь пригоршнями бросал воду в оконные стекла, билась в полумраке голая черная ветвь.
Игорек с трудом поднялся — бок еще болел, но выгнувшись, он рассмотрел — опухоль ушла, а зловещие черные и бордовые разводы превратились в слабенькое желтоватое свечение.
Матери дома не оказалось. Не было на мягком пуфе в прихожей ее лаковой маленькой сумочки, на вешалке отсутствовал кожаный плащ.
Это было к лучшему — в последние несколько дней, с того момента, как произошла позорная драка за гаражами, Игорек никак не мог найти с матерью прежние точки соприкосновения.
Может быть, это началось и раньше — тогда, когда он привел Стеллу домой. Только сейчас он начал понимать, как глубоко была оскорблена мать его выбором — она, изящная, красивая особенной неяркой таинственной красотой, не могла принять девушку с небрежно заложенными за уши прядями немытых волос и сероватой кожей.
Игорек понимал, что в нем чувствовалась та же материнская порода — невысокий, гибкий, с теми же широко распахнутыми глазами и особой грацией движений, он был полной противоположностью миру Стеллы — даже внешне.
Размышления в пустой квартире быстро вернули его к недавним воспоминаниям: глаза-звезды. Крис сказал, что она писала стихи. Это значило, что ее мир был гораздо шире, чем зеленой краской выкрашенный подъезд, пластами висящий сигаретный дым и битые стекла. Это значило, что Игорек выдвинул свое обвинение наобум, ничего о ней не зная, и этим оскорбил не выставленное напоказ пренебрежение к жизни, а то, что Стелла скрывала внутри себя — ранимый мир усталой и пьяной поэтессы.
Глаза Криса. В те редкие моменты, когда Игорек мог рассмотреть их цвет, он видел черные, словно пузырьки со смолой, глаза без глубины и блеска, без светлой радужки, без выражения.
За его взглядом тоже скрывался целый мир. Но этот мир не реагировал на боль, он был бесстрастным, равнодушным, омертвевшим. И Игорек остро чувствовал это сейчас.
Белый хлеб Игорек мазнул мягким маслом, сверху уложил пластинку оранжево-красной рыбы. Миры-миры. Мир человека, мир Криса. Какая, в сущности, разница?
Была бы большая, не вдавался бы Крис в подробности и не плел о лягушках на спицах. Раз говорит об этом, значит, ранен. Значит, тоже переживает.