Осколки тебя

Малком Энн

Я нахмурилась. В основном потому, что она была права.

— Художник, который не творит — угроза обществу, — сказала Марго, не обращая внимания на мою улыбку. — Ты сейчас представляешь угрозу. Прежде всего, для себя, что происходит, даже если ты творишь. Но мне кажется, что это просто побочный эффект того, что ты существуешь. Но сейчас эта угроза движется, выплескивается наружу и распространяется как вирус. Ты оскорбляешь ни в чем не повинных владельцев книжных магазинов, у которых нет ничего, кроме любви к книгам и доброй души. Ты испортила отличную прическу. Ты заставила довольно приличного бармена влюбиться

в тебя просто ради собственного развлечения. Ты заставила влюбиться в тебя другого, возможно, менее приличного мужчину, на этот раз ради собственных мучений. Ты вытащила старушку из ее идеально упорядоченной версии горя и жалости к себе и заставила признать то, что она не хотела признавать. Ты раскрыла убийство. Вроде бы. А потом чуть не погибла от рук банды байкеров. Я бы сказала, что это поведение, похожее на угрозу. Мы все устали. Ты, скорее всего, больше не выдерживаешь. И да, твоя жизнь, возможно, понемногу разваливается, но что может быть лучше, чем создать другую жизнь, создать что-то, даже если ты просто будешь наблюдать, как она снова разваливается?

ГЛАВА 22

«Я не был одним человеком. Я был многими. Осколками тех, кем я мог бы быть. Искалеченный. Срубленный, как старый дуб, и теперь ждущий, чтобы впихнуть крошечные кусочки себя в кого попало. Я не хотел, чтобы кто-то сбежал от меня. Мне хотелось, чтобы они навсегда впитали меня и то, что я сделал, в свои души. Осколки меня»

Я не умела скучать по кому-то.

Конечно, я скучала по отцу, но мне как-то удавалось отгородиться от этого. Я решила, что его больше нет, что случилось то, что я не могу изменить. Просто еще одна часть гобелена из моих травм. Еще один материал для моих книг. Я не позволяла себе скучать по нему, что давалось мне довольно легко. Родителей нужно перерасти. Позволить им остаться на обочине вашей жизни, чтобы видеться с ними только на дни рождения, праздники или если нужны деньги.

Так я говорила себе.

И это работало.

Но вот Сента отодвинуть на второй план не получалось. Он пустил в меня корни, оставил после себя шрамы. Если переставала скучать по нему, я переставала дышать.

Поскольку я больше не играла со смертью, и ей видимо тоже не было до меня дела, пришлось принять тот факт, что я скучала по нему. У меня появилась слабость, но я не могла позволить ей поглотить меня.

Поэтому я принялась за работу.

Конечно, нелегко было написать целую книгу со сломанной рукой и разбитым сердцем, но технологии продвинулись настолько, что я могла пользоваться только одной рукой или вообще обойтись без рук. Что я и сделала.

Запас обезболивающих, к сожалению, был не бесконечен, а Кэрри выписывала рецепт на новые таблетки не очень охотно. Выздоровление без опиатов — не самое лучшее время в моей жизни. Вино лишь слегка притупляло боль, а так как мне не хотелось, чтобы опиатная зависимость превратилась в алкоголизм, я стала ограничиваться одной бутылкой в день. Ладно, иногда выпивала две, но уверена, что даже сам Хемингуэй говорил, что писать в пьяном виде можно, если не нужно. Даже если технически я не писала, а диктовала.

Поначалу я чувствовала себя странно, когда произносила свою историю вслух.

Любимыми вопросами интервьюеров после

знакомства со мной были вопросы о тридцатилетней женщине, традиционно привлекательной и больше походившей на трофейную жену, чем на женскую версию Стивена Кинга. И да, кто-то однажды мне это уже говорил.

Отсюда и их вопросы как я могу создавать свои истории.

Мой ответ был примерно следующим: «Придумывать ужасы может практически каждый. Самое сложное — понять, как справится с ними на экране, смотрящими на тебя в ответ».

И это было правдой. Во мне таились глубины ужасов, как собственных, так и выдуманных, и я оказалась достаточно талантлива, чтобы понять, как пробудить в людях желание погрузиться в них. Чтобы сплести слова, а затем с мужеством справляться с ними, смотрящими на тебя в ответ с монитора. Чтобы произносить их в машину, вводившую их в компьютер, я не переставала смотреть на них, что немного смягчало удар. Или, может быть, я просто стала жестче.

Шесть месяцев спустя

— Это моя лучшая работа. И да, знаю, что ты не помнишь других, поэтому тебе не с чем сравнивать.

Я сделала паузу. Неловкую. Неудобную.

Рука болела от тепла. Конечно, болела. Большинство людей с подобными повреждениями костей, которые никогда не заживали нормально — потому что ничто и никогда не заживало — испытывали проблемы на холоде. Они не выносили, когда холод просачивался в кости. В трещины. Для меня же холод был единственной вещью, которая помогала. Больно, конечно, было, но боль была другой. Более комфортной. Знакомой.

Сейчас я могла печатать. Конечно, не так, как раньше, а если работала дольше четырех часов подряд, случалось так, что боль становилась настолько сильной, что по щекам стекали непроизвольные слезы.

Из-за чего — из-за боли или из-за истории? Я не знала.

Диктовка занимала больше времени. Я чувствовала себя сковано, потому что не привыкла произносить вслух свои мрачные мысли. У меня не получалось легко погружаться в разум серийного убийцы, а ведь именно эта способность делала мои истории такими креативными и убедительными.

Отец нахмурился, глядя на протянутую стопку бумаг. Она была большой. Стопка. Лента, скрепляющая ее, сильно натянулась, и у меня болело запястье от тяжести. Я могла бы перевязать его. Так было бы гораздо удобнее. Но именно так я протягивала отцу свою первую книгу, напечатанную на нашем старом семейном принтере, местами не отпечатывающим слова.

Я не была сентиментальной. Именно так я говорила себе.

Отец взял книгу, посмотрел на обложку и нахмурился.

— «Осколки. Магнолия Грейс». — Он прочитал название вслух, затем поднял глаза на меня. — Вы — Магнолия Грейс.

В горле застрял ком. Он не сформулировал фразу как вопрос, скорее утверждал с неуверенностью. Он пытался вспомнить, примерно так же, как делаете вы, когда пялитесь на кого-то на вечеринке, задаваясь вопросом, встречались ли вы с ним раньше.

— Я.

Мой голос дрожал.

В присутствии хладнокровных убийц, самого известного серийного убийцы десятилетия — его, кстати, поймали — и членов самой смертоносной мотоциклетной банды в мире, я оставалась невозмутимой. Но в присутствии доброго, спокойного человека, который вырастил меня, но не узнавал, я рассыпалась на куски.