Основной закон 2
Шрифт:
Валерик пару минут молчал, думал. Удивительно, но швейцарский эмиссар ни разу не соврал. Либо там, на западе, действительно придумали что-то необычное, либо вербовщик искренне верит в то, что говорит. В любом случае, прежде, чем давать ответ, каким бы он ни был, стоит как следует подумать. Может, он и сам сообразит, какое такое предложение приготовили ему швейцарцы. А если сообразит, то сможет реализовать всё это здесь, без лишней суеты. Кстати сказать, запросто может быть, что нынешнее предложение - это коллективный европейский проект, а Швейцария – лишь место размещения выкраденного ценного актива.
– Как вы правильно заметили, - сказал
Господин Отто Грюневальд успокоился: раз клиент заговорил о деньгах, то дело, практически, сделано. Он согласится. Вопрос теперь стоит не «если», а «когда». А взбрыкнёт – всегда можно будет предъявить русским запись этого разговора.
– О деньгах вы также можете не беспокоиться. Мы компенсируем вам все финансовые потери, включая стоимость этого дома.
– Это несколько утешает, - задумчиво произнес потенциальный остенарбайтер.
– Сколько времени вам потребуется на раздумья, господин Меркушин?
– осведомился швейцарец.
Валерик с ответом не задержался:
– Две недели.
– Хорошо, герр Меркушин, - позволил себе пошутить напоследок герр Грюневальд.
Гость церемонно распрощался и ушел. И едва стихли звуки отъехавшей машины, как дома тут же выскочили обе девушки.
– Валера, что он хотел? – взволнованно спросила Вероника.
Иринке тоже было любопытно, но парня она всё ещё стеснялась и, откровенно говоря, побаивалась, а потому предоставила выспрашивать подробности подруге.
– Вербовал, - пожал плечами Валерик.
– Предлагал дворец в Швейцарии, кучу денег и вагон счастья. Вас обеих тоже соглашался взять.
– А ты что?
– А я сказал, что буду думать. Ведь по сути, в Швейцарии, в Австралии, в Бразилии, да где угодно – условия моей жизни нисколько не изменятся. Может, даже ещё ужесточатся под предлогом обеспечения безопасности. Либо я прячусь ото всех, либо живу в клетке. Клетка может быть золотой, но это необязательно.
***
Отто Грюневальд вернулся в Москву. Заехал на частную квартиру, сбросил ненавистную уродливую одежду, принял душ, тщательно побрился, переоделся, и вновь стал собой - солидным обеспеченным мужчиной. Можно было возвращаться в посольство, но ему захотелось прослушать запись разговора. Что-то в словах Меркушина показалось ему странноватым. Нет, попытки обмануть он не почувствовал, но в какой-то момент в словах лекаря прозвучала некая неуместная эмоция. Отто достал диктофон, нажал кнопку включения и – ничего. Изящная штучка была абсолютно мертва. А ведь в посольстве от него ждут результатов, и словам не поверят.
Отто Грюневальд схватился за телефон – та же картина. Дьявол, тысяча евро на ветер! Впрочем, у него была еще и подстраховка, древний кассетный диктофон. Такие никто уже не использовал, а вот он выбрасывать старичка не торопился. Вербовщик перемотал кассету, тыкнул воспроизведение – тишина. Не то, чтобы это была катастрофа, но ему теперь нечем подтвердить свои слова. Придется идти как есть и надеяться, что ему поверят хотя бы отчасти. Чёртов русский колдун!
***
– Скажи, Ника, Иринка так ничего и не вспомнила?
Валерик
– Ничего, - покачала головой Вероника. – примерно с начала позапрошлого лета все воспоминания словно обрезало. А до того – большая часть на месте. Меня помнит, все наши совместные приключения помнит, детство, бабушку свою. А потом – словно пустота, ни одного просвета. Ни тебя не помнит, ни ваших отношений. И эту… лабораторию… тоже. Вот как ты её пробудил, так с того момента память словно включилась обратно. И здешние события она помнит прекрасно.
Валерик поморщился. Горло перехватило, где-то в груди защемило, душу резануло болью. Он посидел с минуту, продышался, потом спросил сипловато:
– А ты… ты ей рассказывала?
– Разумеется, - вздохнула Вероника и тоже поморщилась. – Это был тот ещё душевный стриптиз. Но мне было нужно это сделать. Для самой себя в первую очередь.
– И как она эту информацию восприняла? Насколько поверила?
– Трудно сказать наверняка, но, думаю, поверила. Только, знаешь, отнеслась к моему рассказу как-то отстранённо. Вроде как это всё было, но не с ней, или не совсем с ней. А с той девочкой, которая была «тогда». У нынешней Иринки ничего такого не было. Она не влюблялась, не работала в институте, не… Ничего «не». И ты уж прости, но тебя она откровенно побаивается. Может даже, не тебя самого, а твоих возможностей, но тем не менее. И она… она хочет уйти. Она ведь уже вполне восстановилась, в состоянии полностью себя обслужить. Там, в городе, у неё есть квартира, есть какие-то деньги, причём не такие уж маленькие. Она с моих слов знает, что всё обеспечил ей именно ты, и благодарна за это. Но теперь, по её словам, ей нужно время. Нужно решить, что делать с теми полутора годами, которые выпали из её жизни. И, наверное, во многом начать жизнь сначала.
Слышать это было тяжело. Валерик думал, что всё уже отболело, что душа успокоилась, загрубела, покрылась непробиваемой бронёй цинизма и стала нечувствительна к сентиментальным и романтическим моментам. Он ошибался. Вдруг оказалось, что надежда на то, что всё ещё можно вернуть тихонько живёт где-то в дальнем уголке сердца. Вернее, жила… до последней минуты.
Словно сами собой сжались кулаки. Стиснулись зубы, чтобы удержать глухой стон. Крепко сомкнулись веки, чтобы не пробились наружу горячие злые слёзы. На какое-то время мир вокруг перестал существовать. Все силы уходили на то, чтобы унять жгучую боль от потери еще одного кусочка души. Вот только для этого всех сил и умений целителя оказалось недостаточно. Никакой золотистый туман, сколько не гони его в грудь, не мог справиться с мучительным ощущением утраты, на этот раз – действительно безвозвратной.
Прохладная ладонь легла на лоб, остужая голову, притиснула затылок к чему-то мягкому. Нежный голос прошептал:
– Это пройдёт. Хочешь, я поделюсь с тобой силой?
Валерик был не в состоянии размышлять, все его желания свелись к одному: унять боль. И он сейчас не мог ответить иначе:
– Хочу.
Ладонь медленно прошлась по щеке, потом еще раз. Макушку обдало легким тёплым дыханием, которое тут же сменилось нежным прикосновением губ. И боль стала мало-помалу отступать, пока не уменьшилась настолько, что её вполне можно было терпеть.