Особенная дружба | Странная дружба
Шрифт:
А я люблю тебя.
— Но тогда я не посмел величать на ты великого поэта и академика.
— Если кто–то из нас и великий поэт, то это ты, поэтому надо, чтобы ты стал академиком. Есть ли у тебя необходимые отметки по французскому, чтобы ты мог поучаствовать в выборах? Кстати, будет очень хорошо, если спросят о моём присутствии тут: я с тобой только в качестве эмиссара от Академии.
Младший мальчик порылся в памяти, но смог вспомнить только два эссе, которые бы подошли: «Время сева», написанное в прошлом семестре; и сочинение, занявшее второе
Жорж предложил помощь, для того, чтобы предварительные условия для кандидатуры мальчика могли быть удовлетворены пораньше; пусть Александр расскажет, какие будут темы, и он составит план для сочинения, или даже набросает его черновик. Мальчик поблагодарил его, но сказал, что он никогда не жульничает.
— Хотя, — добавил он, — я не очень сообразительный, как вы поняли; даже в вашей поэме есть вещи, которые я не понял. Например, что значит «Ton nom r'epand toutes les huiles principals»? [От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро]
— Это в библейском стиле, — объяснил Жорж, — или, вернее, стилизация под него; ты найдешь фразу в начале Песни Песней — извини, я говорю, как педант…
Он процитировал Песнь Песней и мальчик засмеялся:
— Ваша поэзия, как бы сказал наш воспитатель, пахнет лампой — масло, вы же понимаете! Но вы пахнете духами.
Однако один запах мне нравится. Однажды я заметил его у церковного престола.
— Это лаванда, — сказал Жорж.
Ни одно из любовных произведений, которые он так терпеливо расходовал, чтобы соткать свою паутину, не было потеряно. И он был рад, что смог отвертеться от обсуждения своей поэзии. Казалось, это освобождает его от мистификации, в которой он был повинен. Которая была таковой, потому что по–прежнему воодушевляла мальчика: в отличие от Люсьена, Александр ни на минуту не сомневался, что стихотворение не принадлежит перу Жоржа, а тем более, что эти слова были сказаны женщиной.
— Я знаю твое стихотворение наизусть, — сказал мальчик. — Я повторяю его перед сном ночью; и в церкви тоже, когда я смотрю на себя. К тому же, на днях, на уроке французского мы должны были пересказывать стихотворение Виктора Гюго — «Mon p`ere, ce h'eros» [Мой отец герой] — меня спросили первым, и я, думая о тебе, вместо того чтобы сказать «Mon p`ere…», сказал: «Mon Bien—Aime…» [Мой возлюбленный…, фр]. Можете себе представить возмущение. Я вышел из положения, сказав, что думал о молитве, и это были её первые слова. Это же была на самом деле правда, да? Я никогда бы не смог сказать абсолютную ложь, вы же знаете.
Он помолчал, а затем, улыбаясь, добавил:
— Если бы я знал, что ты придёшь, я бы надел свой красный галстук. Я купил его у малого из моего класса, для того, чтобы иметь одинакового цвета с тобой.
— Берегись! — произнёс Жорж. — Красный — цвет огня. Ты не боишься обжечься?
Кончиками пальцев Жорж нашёл руку своего друга, которой тот опёрся рядом с ним на край парапета. В какие–то моменты он слегка поглаживал её, до тех пор, пока эта рука не ожила, захватив его собственную, и, всей своей силой сжала её.
Позже, в спальне, Жорж дал Люсьену отчет о своём визите на
Люсьен спросил:
— Вы договорились о свидании?
— Нет, но я снова смогу прийти таким же образом. Отец меня не видел.
— Вы странные друзья, должен сказать! Когда люди действительно любят друг друга, они не выбирают общую игровую площадку в качестве места для свидания. Я могу подсказать вам хорошее место, где можно уединиться: оранжерея на террасе над гротом с большой статуей Святого Клода. Кажется, никто об этом не знает. Андре и я частенько туда ходили.
Таким образом, Жорж столкнулся с перспективой своего первого свидания — он уже понимал, что ему непременно придётся следовать советам Люсьена. До сих пор он предпочитал не рассматривать вероятность подобного: теперь он понял, что это неизбежно. Он вспомнил оранжерею, но видел ее только снаружи. Блажан указал ему на нее, хотя, конечно же, без какой–либо идеи о том, какую пользу мог извлечь из неё его собеседник, или о том, какую пользу из неё уже извлёк Люсьен. Жорж начал задаваться вопросом, какое будущее может быть уготовано ему оранжереей. Он продолжал думать о только что сказанном ему Люсьеном и слова приняли форму видения.
Все это не мешало ему засыпать. Мысли, заполнявшие его ум, также попали во власть дремы, как их предшественники и два, и три года назад. Он приостановился на этом факте; и чтобы пролить свет на разницу между тем, что было тогда, и сейчас, сделал усилие, вспоминая какие мысли, занимали его в то время: его поцарапала кошка; столько–то и столько–то раз он был обманут в марбл; читаемый им вестерн был захватывающе интересен; пудинг на ужине был не вкусен; горничная была необычайно глупа — она, наверное, снова позабудет про сахар, когда она принесёт ему его завтрак утром?
Эти воспоминания тронули и встревожили его. Он был по–прежнему ребенком; даже если уже жил, святотатствуя, в обмане, и в запрещённой порядками дружбе.
Никогда еще Жорж с таким нетерпением не ожидал большой мессы, как в это первое воскресенье Великого поста.
Пост значил для него не больше закончившейся Шестидесятницы. Но на утренней мессе он получил записку от Александра.
Буду ладан–носителем на большой мессе. Когда я качну кадилом в Вашу сторону, то это будет для Вас.
А мальчик, только что появившийся в хоре среди других алтарников, выглядел спокойным, уверенным в себе, решительным в своём секретном союзе.
Он не исполнял церемониальных обязанностей с начала семестра, с января. Жорж сравнивал его с теми, кто участвовал в службе вместе с ним, и выглядело так, словно это они должны были прислуживать ему. Даже сам настоятель, стоявший рядом с Александром и отправляющий богослужение, казался беднягой–священником, к которому руководство этим колледжем должно было перейти в качестве достойной замены епископскому посоху.