Осознанный аутизм, или Мне не хватает свободы
Шрифт:
То есть ребенок боится, например, громких звуков, потому что они его включают, и в этот момент он видит и слышит намного больше, чем в аутичном коконе, и от неожиданности — пугается. Этот звук выдергивает его из аутичного, привычного и безопасного состояния. И так как обращаться с этим состоянием он пока не умеет и никто его не учит, поскольку в большинстве случаев ни он, ни другие не понимают истинных причин испуга, то потом ребенок часто привязывает страх не к включенности как таковой, а к громкому звуку, который был всего лишь «включателем». Таким образом, страх
Так же и с телесными ощущениями. Телесные ощущения — неожиданные, резкие, яркие, четкие — это включение, к которому аутичный ребенок не готов, от которого защитился аутизмом и которое необходимо тренировать. Он уже привык быть выключенным, привык не чувствовать и нашел безопасное для себя состояние и положение. Равновесие, при котором нельзя шевелиться и шевелить.
11.08.2008
Из «онежского»:
— Писать! — истерично говорит Вова, тряся меня за руку и глядя куда-то в сторону.
В данный момент, как и в большинстве случаев, истеричные нотки в его голосе ничего общего с истерикой не имеют, это просто привычка, способ говорить. Но эта его манера является частой причиной придирок к нему окружающих и неправильной трактовки его состояния и поведения, а соответственно и реакций на них, которые в ответ провоцируют Вову уже на настоящую истерику.
— Что писать? — спрашиваю я.
— Писать хочу! — так же истерично отвечает Вова.
— Говори правильно, так разговаривают только трехлетние дети, — спокойным голосом, глядя на Вову, говорю я, полностью уверенная в своих действиях, — и не надо меня трясти. — Тему поведения трехлетних детей мы с ним до этого разговора уже обсуждали, поэтому он знает, что я вкладываю в эту формулировку.
— А как правильно? — спрашивает он.
— Я пошел в туалет, — предлагаю я ему один из вариантов.
— Я пошел в туалет! — повторяет Вова все так же истерично и глядя, например, на стол.
— Это ты кому говоришь? Столу? — продолжаю приставать я.
— Нет, нет! Это я тебе говорю! — истерично кричит он и опять трясет меня за плечо.
— Если ты со мной говоришь, то смотри, пожалуйста, на меня, — не оставляю я свою тему.
— Я пошел в туалет. — Держится за меня и пристально смотрит в глаза, хоть и не додерживает до конца, но уже хорошо.
— Молодец, а теперь все то же самое, но не надо меня держать, — говорю я с улыбкой.
— Екатерина Евгеньевна, я пошел в туалет, — наконец-то справившись со всеми условиями одновременно и добавив от себя «Екатерину Евгеньевну», говорит он.
— Иди, конечно, — говорю я, и довольный Вова мчится к домику на краю базы.
Можно было, конечно, сразу же сказать: «Иди», но тогда у него никогда не будет ни потребности в нормальной речи, ни мотивации к ней, ни понимания ее необходимости по жизни, ни привычки говорить развернуто. Так как всегда есть переводчики или «и так понятно». Всем все понятно.
Другой
— Писать хочу! — говорит Вова.
— Понятно, — отвечаю я.
— Екатерина Евгеньевна, я писать хочу! — опять говорит Вова и начинает трясти меня, ожидая от меня команды «Иди». Это частая проблема аутичных детей. Тотальная неуверенность в себе. Он не уверен даже в том, что может в туалет сходить без специального разрешения. Где находится туалет, он, конечно же, знает и ходит туда сам.
— Я тебя поняла, Вова, — опять отвечаю я, стараясь не выражать ни словами, ни жестами, ни мимикой свое согласие. Моя задача в данном случае — дать возможность ему самому принять решение и пойти, куда он хочет.
— Екатерина Евгеньевна, можно мне в туалет?! — снова пробует он.
— Нет, — тут же реагирую я.
— Нет, Екатерина Евгеньевна?! Я же писать хочу! — кричит Вова.
— Я уже поняла, Вова. Но что же я могу сделать? Я же не могу писать за тебя.
— Можно мне писать? — уже начиная переминаться, опять пытается Вова получить утвердительный ответ и принять его как команду к действию.
— Не знаю, Вова. Делай что хочешь, — продолжаю я снимать с себя ответственность за принятие такого решения. Так как, на мой взгляд, лучше пусть описается, но сам, чем я приму за него решение.
Еще немного попереминавшись с ноги на ногу, Вова начинает осторожно двигаться к двери, с опаской поглядывая на меня: вдруг не разрешу выйти? Такой страх у него есть постоянно, и дело не во мне конкретно, иначе у него не было бы таких сложностей с принятием решений.
— Я писать пошел! — говорит Вова и, осторожно пятясь, выходит на крыльцо, в то время как я старательно смотрю в другую сторону, что довольно сложно, так как мне безумно интересно посмотреть на него сейчас. Выйдя на крыльцо, что было для него самым трудным, так как это был непосредственно момент принятия решения, и поняв, что никто его не останавливает, не ругает, не зовет обратно, он уже вприпрыжку мчится к туалету.
И так мы беседовали на самые разные темы. С каждым следующим разом на диалоги уходило все меньше времени, проходили они спокойнее и, естественно, немного менялись. Потом было достаточно сказать ему: «Говори правильно», — и он сразу же сам «включал» взгляд, интонацию, построение фразы и пр. Позже хватало уже просто взгляда, и он уже понимал, что именно не так, и исправлялся. Ну и, понятное дело, с каждым разом необходимость его поправлять становилась все меньше, и к концу смены в 90 % случаев он сам говорил правильно сразу же.
Еще один пример диалога, которых в день было великое множество.
— Это! — Вова довольно смотрит на сок и показывает на него, ни к кому конкретно не обращаясь.
Я делаю вид, что ничего не слышу или не понимаю, что он говорит, кому и чего хочет.
— Екатерина Евгеньевна! — кричит Вова.
— Что?! — копируя его интонацию, кричу я ему в ответ.
— Екатерина Евгеньевна, можно мне это?! — смотрит на сок.
— Что «это»? — изумленно спрашиваю я.