Остановиться, оглянуться…

Жуховицкий Леонид Аронович

Ему захлопали. Он улыбнулся и, не выпуская деревяшки, помахал зрителям правой рукой.

— Поприветствуем товарища Мухортова, — крикнула Маша, вводя аплодисменты в организованное русло, — всех переплясал!

Она громко захлопала вместе с остальными, а потом; объявила дамский вальс и сама с дурашливой важностью поплыла к седому высокому железнодорожнику: хлеб у Маши был нелегкий, но свое увеселительное дело; она знала туго…

Мы с Женькой слезли со своих пней, сели на скамейку. Подошли два старичка с шашечной доской и вежливо попросили подвинуться.

Мы

вышли на улицу. У меня перед глазами все еще стояло потное, напряженное лицо безногого, деревяшки, лихо вскинутые над головой. Сколько ему было в войну? Лет двадцать, наверное…

Я сказал Женьке:

— Помнишь тот мой разговор с Федотычем?

Он посмотрел на меня:

— Помню. А что?

Наверное, он что–то почувствовал в моем голосе.

Я тоже посмотрел на него:

— Да нет, ничего особенного. Как бы это сказать тебе поделикатней… Старик, написал бы про меня ты тот самый фельетон, а?

Еще не кончив фразу, я понял, что просить об этом Женьку нелепо, и не огорчился, когда он мрачно отмахнулся:

— Ты что, с ума сошел?

Я не стал настаивать и сразу перевел разговор на другое, потому что в этом деле помочь мне Женька не мог — мы были из одной редакции. Советоваться с ним я тоже не стал, потому что незачем было взваливать на него ответственность за то, что должен был решить я один.

На Арбатской мы попрощались. Я пришел домой, вытащил все свои записные книжки и для очистки совести перелистал одну за другой. Но книжки мне ничем не помогли.

Утром в редакции я перелистал еще одну телефонную книжку — длинную и узкую, лежавшую у меня на столе. Впрочем, сюда можно было и не заглядывать: все, что берегла она, держал наготове самый верхний слой памяти…

К счастью, у меня оставалась еще Танька Мухина.

Я позвонил ей, но телефон не отвечал.

Чтобы не терять времени, я отнес подшивку в машбюро и попросил Анну Аркадьевну снять копию с моего фельетона. Она поправила очки, проглядела заглавие, две–три верхние строчки и сказала:

— Ну как же, помню. Прекрасный фельетон. Мои соседи читали его вслух.

Я сказал:

— Ошиблись ваши соседи, Анна Аркадьевна.

Она удивленно возразила:

— Ну что вы, Гоша… Такие интеллигентные люди — она врач, а он кандидат наук…

Она сразу же начала печатать, а я пока вышел в холл, где Д. Петров без особого успеха рассказывал новые импортные анекдоты, слишком тонкие для нашего грубого коллектива.

Потом я снова позвонил Таньке Мухиной.

Я сразу же узнал ее голос, собственно, даже не голос, а смех, ворвавшийся в трубку еще до того, как сказала свое звонкое нахальное «алло». Это был посторонний смех, я не знал, к чему он относится. Но Танькино настроение меня устраивало: веселому человеку и работается веселей.

— Танька? — сказал я. — Это Неспанов. Ты мне нужна.

Она удивилась:

— Ну и ну! Король соизволил.

— Ты можешь зайти ко мне сразу после работы?

— Рада слышать, что нетерпение так велико.

Это был не ответ,

и я переспросил:

— Значит, зайдешь?

Она ответила с ехидным торжеством:

— Боюсь, что сегодня не смогу. Я влюбилась, и, кажется, довольно серьезно. Ты опоздал на каких–нибудь две недели.

Ответить я не успел — в дверь сунулся посетитель. У него была такая благообразная седина, что я просто не мог не кивнуть ему на стул. Он уселся со скромным достоинством, а я, извиняясь, указал глазами на телефон.

Видимо, Танька истолковала паузу в разговоре по–своему, потому что малость сбавила тон:

— Так что потерпи, пока он мне не надоест.

Я сказал пресным, служебным голосом:

— И тем не менее хотелось бы поговорить именно сегодня.

Она сразу учуяла, в чем дело:

— К тебе пришли, что ли?

— Разумеется… Так я буду ждать. Могу сам заехать к шести.

Она сказала:

— В шесть я не успею. Лучше в семь я приду к тебе домой.

Я спросил:

— Напомнить адрес?

Она ответила:

— Я помню.

И добавила с коротким приглушенным смешком:

— А веселый тогда был разговорчик, правда?

Я сказал:

— Ладно. Жду.

Я положил трубку. Посетитель чуть склонил набок благородную седую голову:

— Прошу извинения, я, кажется, невольно помешал вам?

Я сказал, что ничего страшного, и он начал рассказывать свою историю, через каждые десять фраз останавливаясь, чтобы узнать, не слишком ли меня задерживает. Вообще он был очень вежливый человек, и его вежливость обошлась мне в лишних пятнадцать минут…

Днем ко мне зашел Женька и сказал, что звонил тот парень из министерства, он там постепенно готовит почву, а если еще кто–нибудь подтолкнет со стороны…

— Подтолкнем, — пообещал я.

Женька вскинул очки:

— Есть какие–нибудь новости?

— Да нет, пока никаких.

Он сказал:

— Но голос у тебя подозрительно веселый.

Я ответил, что просто надоело кукситься, нытьем делу не поможешь.

В обед я столкнулся в коридоре с Одинцовым, и он вдруг скромнейшим тоном попросил у меня совета насчет одной истории, в которой без труда разобрался бы даже наш курьер. Но я, разумеется, совет дал, причем тоном еще более скромным. Тогда он заговорил о некоторых принципиальных сторонах газетной работы, что журналисту нужно доверять, предоставить максимальную самостоятельность и т. д.

Одинцов понимал людей, и к каждому у него был свой разговор. К начальству — что газетой надо руководить, иначе начнется черт знает что, кто в лес, кто по дрова. К практикантам — что нужна смелость, газета просто обязана дерзать, безобразие, что шрифты не меняются по тридцать лет… Со мной он обычно говорил о доверии и самостоятельности.

Мы с ним быстро сошлись во взглядах. Но он все не кончал разговор, тянул и медлил. Видно, его просто встревожило мое веселое лицо, и он надеялся, что я заведусь и в подтверждение высоких и благородных принципов хоть что–нибудь выболтаю.