Остановка
Шрифт:
— Ну ты даешь! — восхитился водитель. — Подумать только, от своей машины отказаться. А баба есть у тебя?
— А как же.
— Красивая?
— Очень даже.
— И что ж ты, так вот и мотаешься? Без бабы?
— Я привык. — Юрка задумчиво, потаенно улыбнулся, и словно облако драгоценных духов окутало его на мгновение. — Эх, перехватить бы фильм один в Семирецке! — Он выпрямился, закинул руки за голову, потом сразу осел, задохнувшись.
— Так болит? — расстроился Каратаев. — Потерпи денек. Знаешь, это жутко здорово, что у тебя любовь. У меня любви, почитай, сто веков уж не было. В дороге знаешь как? Эту — прихватишь, ту — приласкаешь. Зато я
— О каком фильме речь? — поинтересовался Митин.
— «Двое под дождем».
— Такая картина есть? — изумился Каратаев.
— Есть, — подтвердил Митин. — Очень даже известная. Актриса Марина Дольских там играет.
— Да бросьте вы мне заливать! — обозлился Каратаев. — Может, скажете, еще и фамилия такая есть — Дольских?
— Да, такая у нее фамилия, — вздохнул Окладников. — Уж так она ей нравится, что и сменить на другую не согласилась.
— А ты почем знаешь?
Юра расхохотался, распрямился, загадочно хмыкая, словно забыл про свои легкие. До чего же заразительно он смеялся! Они тоже заулыбались. Дорога показалась легче, веселей, как будто ехали по накатанному асфальту и вокруг не было промозглой тьмы, смертельной опасности разбиться за каждым поворотом.
— Она и есть моя жена! Дольских! — бросил запросто Окладников. — Не пожелала стать Окладниковой, вот и все. Слава ей дороже показалась.
Каратаев молчал, ошеломленный. Даже восхищение его Юркой как бы померкло перед этой сенсацией, будто понял он свою незначительность рядом с парнем, которому стоит только протянуть руку — и снова он вернется к сказочно прекрасной жизни вдвоем с прославленной артисткой Дольских. Он понял это в один миг и неистово приревновал Юрку к той, далекой жизни.
А дорога развиднелась, уже светало, все примолкли, вглядываясь в приметы близкого жилья — продырявленное ржавчиной ведро, старую кепку, подкову, оглоблю, — все ненужное, брошенное людьми на свалку. Вдруг Митин увидел нечто странное. Его взгляд, как загипнотизированный, следил за длинной лентой, тянувшейся вдоль дороги, позади кювета. Там, с разрывом в пятьдесят — сто метров, он увидел обломки автомобилей. Словно издохшие животные, лежали смятые мосты и кузова, даже контейнеры, проржавевшие словно еще со времен войны. И почти на каждом километре возникали могилы шоферов. Их накопилось порядочно за столько лет. Крохотный обелиск со звездочкой, какая-нибудь деталь машины и прибитый к обелиску светящийся треугольник, в других обстоятельствах обозначавший машину с прицепом. И почти всегда могилы ютились вблизи какой-нибудь чистой, как кристаллик, речушки, в которую хотелось броситься, чтобы избавиться от подступающей тошноты.
— Выпей, — предлагает подобревший к нему Каратаев. — У меня всегда одна припасена на холодную стоянку. В тайге ночью всегда пробирает. Обогрейся.
— Ты разве пьешь за баранкой? — недоумевает Окладников.
— Не… — Каратаев улыбается, замедляет ход. — Разве что после смены, да и то чистый спирт. Знаете, как на Севере работать или в Сибири? Этот навык обогреться после длинного перегона — первое условие жизни. Ты небось дома только ликер жрешь?
— Как когда, — неопределенно бурчит Окладников.
— А ты? — Каратаев глядит на Митина. — Небось один коньяк?
— Зависит от обстоятельств. — Митин поеживается, думает, что бы это рассказать, лишь бы не слышно было, как в тишине зубы лязгают. — Ехал я как-то со Стариком, — начинает он. — Знаменитый на всю тайгу мужик был. Случай такой выпал, что надо было чистый спирт выпить. Продержался до конца —
— Так ты и со Стариком ездил? — изумился Каратаев. — Сразу б сказал. Это ж совсем другое дело! Коли Старик тебя взял, значит, ты чего-нибудь стоишь. — Каратаев неистово крутанул баранку, обходя какой-то бугор, матюкнулся — все же наскочил на что-то. — А зубы у Старика какие были? — спросил, когда дорога выпрямилась.
— Какие там зубы! Весь рот пустой, — не поддался на провокацию Митин. — Если бы ему зубы, может, он и не Старик вовсе оказался.
— Может. Кто его знает, — согласился довольный Каратаев. — Балакают, будто зубы ему в плену фашисты повыбивали. Слушай, — обратился он к Окладникову, — а твоя Дольских, она как, ничего? В смысле как женщина? Нормальная?
— Нормальная, — усмехнулся Окладников.
— И все у нее… в порядке? В любой момент?
— В любой.
Каратаев недоверчиво замолчал.
— Митин, а Митин, — позвал он, — расскажи про Старика. Как ты на него налетел?
Митину хотелось рассказать, но язык вдруг как отнялся, затопило голову воспоминание. О стране оранжевых листьев, о радости и тоске по вольной жизни, которые испытал, слушая рассказы Старика, о тогдашней своей неутолимой зависти ко всем едущим и плавающим — всем, кто изо дня в день окружен деревьями, уходящими в пылающие закаты.
— Балакают так же, будто Старик на Колыме с кем-то там не поладил, — решил Каратаев навести его на нужную тему. — Он тебе не рассказывал?
— Кто ж о своих склоках рассказывает? — вставил Окладников.
— Каждый расскажет, коли переливается через край. Значит, ты с ним все же был? — свернул на свое Каратаев. — Чего тянешь, говори. Как же ты со Стариком состыковался?
— Как обычно, — пожал плечами Митин. — Случай. Подсел к молодому водителю. Веселый такой, чуть рябоватый парень, может, знаком тебе — по прозвищу Петрович? Нет? Так вот, забарахлила у него машина, еле-еле доползли. Он и говорит: давай либо на почтаря пересаживайся, либо на «ЗИЛ-130», со мной никакого интереса тащиться тебе нет. Что делать, соглашаюсь. На станции он увидел кого-то. «Вона, — показал, — Старик, лихой мужик, у него «ГАЗ-51». — Митин улыбнулся, вспоминая, как без единой задержки водитель прокричал Старику. «Егор Степанович мое почтение как здоровьишко как бабы вот парня в пассажиры не возьмешь все же веселее коротать спешит малый а у меня знаешь какие скоростя». Так и познакомились.
Митин отвернулся к окну, и на него снова властно нахлынуло недавнее, точно в мозгу рычажок передвинулся. Как будто все это произошло сейчас, и рядом с ним не Каратаев с Окладниковым, а Старик, Егор Степанович. Митину казалось, что он все это уж начал забывать. Хоть не бог весть сколько воды утекло.
…Тогда Петрович не сразу убедил Старика взять напарника.
Старик рассматривал Митина, Митин — его. Когда Старик молчал, ему можно было дать лет пятьдесят, когда беззубо шамкал — сверх шестидесяти. На вид — старый ростовский медвежатник, да и только! Но это лишь первое впечатление. Узкий лоб, глубоко запрятанные глаза с волчьим разрезом, распухший от мороза и жары нос, беззубый рот, запрятанный под усы и бороду, — все это в целом восхищало, как картина, сработанная дорогой, ее морозом, перепадами пыли и горячего песка, необходимостью мгновенно реагировать на опасность, братством и случайностями в пути, а еще и авариями, нехваткой питания, запчастей, человеческого голоса. На этом лице не было ни одного гладкого участка кожи — сплошь трещины, морщины, шрамы, выбоины, как на изъезженной мостовой.