Остановка
Шрифт:
— А летом, дурак скаженный, все, что заработает, поди тыщи полторы, спустит в Сочах. Он ведь в Саратове учился, да вернулся сюда, чтоб дома. И к большим деньгам, конечно, привык. Семью сюда тоже перетянул, и, знаешь, пассажир, в каких он только не был передрягах: и замерзал он у меня, и к бандитам в руки попадал. — Старик тяжело вздохнул, опять со всхлипом.
— Не надо, Степаныч, — первый раз откликнулся Митин.
— Это я так. Присказка у него была: «Двадцатый век — дураков нет».
Когда доехали до первой
…— А меня вот, к примеру, тоже тянет разок золотишка намыть, тыщонку заработать, — откуда-то издалека донесся голос Каратаева. — В Сочи погулять.
Митин посмотрел на него, не понимая: выходит, вслух он думал, что ли? Ну и ну! Ведь рассказывать об этом ему вовсе не хотелось.
— Тыщонку-то можно в любом месте заработать! — сказал Окладников.
— Знаю, — кивнул Каратаев. — А на старателя, скажи, долго учиться надо? Или так берут?
— Возьмут, — сказал Митин. Он все еще попыхивал сигаретой, хотя это уже не помогало от голода. — Слетай в отпуск, прокатись по тайге. Увидишь прииски, заброшенные места с горами намытой породы, песка, гальки, изрытые карьеры в долинах. Будто в сказочные места попал. А вода! Вода словно золотая, хотя на самом деле золото только в верховьях моют, сюда уже отмытый поток идет… — Митин остановился, чувствуя, что не очень-то убедителен. — Знаешь, когда мимо плывет плавучая фабрика золота — механизированная драга, — дух захватывает, где такое встретишь?
— Вот это жизнь! — вздохнул Каратаев. — В такой жизни можно себе и артистку Дольских позволить, и Софи Лорен. — Он вдруг дернул машину. — А скажи, Юра, как вот ты смотришь, если твоей Марине в фильме кто-то под подол лезет или целуется взасос? Как ты это выносишь?
— Привык, — усмехнулся Окладников.
— А поначалу?
Окладников не ответил, — видно, не было у него настроения исповедоваться.
— Не хочешь — не говори, — обиделся Каратаев, все ускоряя ход. — Только мне интересно, ты ее бил когда-нибудь? Ведь как бабе ни доверяй, если не врежешь ей хоть разок, слушать басни не будет. Значит, бил?
— Не-е, — протянул Окладников. Голос у него был размягченный: видно, кое-что вспомнилось.
Такой, подумал Митин, и пальцем никого не тронет, не то что женщину.
— А как же справлялся, коли не бил? — не унимался Каратаев.
— Не в том суть, — поморщился Окладников. — Я поначалу все доказательств у нее требовал. Придет домой после съемок, где любовная сцена по ходу фильма, а мне обязательно надо, чтобы она наизнанку выворачивалась. В подробностях излагала, что чувствовала с партнером, чего ей хотелось в этот момент… — Окладников помолчал. — Мучил ее до потери сознания.
— А сейчас как же?
— Сейчас? — Окладников потер висок. — Сейчас отстал. Понял, что любит она меня без памяти, а все эти репетиции, скользкие моменты —
— Значит, одному баранку крутить — работа, другому — целоваться. Все одно?
— Ага! — подтвердил Окладников. — Моя работа тоже не просто так — селедку развешивать.
— А какая у тебя работа? — спросил Митин. Только сейчас он сообразил, что Юрка ни разу не упоминал о своей работе. Почему-то ведь сбежал он из высотного дома в эти глухие, малокомфортабельные места.
— Психологическая, — улыбнулся Юра.
— Как это? — не понял Каратаев.
— Я… как бы тебе объяснить… Психолог. Они ведь всюду нужны.
— Уж как нужны, — захохотал Каратаев. — У нас, поди, каждый в стране психолог. — Он покривил губы. — Начиная с нашей буфетчицы.
Митин припомнил птичку-буфетчицу в Ярильске и то, как она удачно сработала их отъезд.
— И что же, за эту психологию и деньги платят? Хорошие?
— Нормальные, — Юрка застенчиво опустил глаза. — Если на космос поработаешь или в серьезный эксперимент напросишься, то совсем приличные. В прошлом году, допустим, мы плавучую лабораторию на яхте соорудили…
— На яхте? — ахнул Каратаев.
— Был такой эксперимент. На совместимость.
— На яхте каждый совместится, — уныло сострил Каратаев. — Вы где плавали-то?
Окладников открыл рот, но вдруг стал тереть грудь.
— В другой раз, Саня. — Он массировал вдоль ребер — справа налево, слева направо. Немного погодя снял руку с груди, отдышался. — Приезжай, и тебя возьмем на эксперимент, — пригласил Каратаева.
Проехали еще деревню, дорога чуть выпрямилась — могил стало меньше.
— Допустим, трое вместе и беспрерывный шум, — заговорил Окладников. — Все, что ни делают, — все на глазах друг друга в этом страшном шуме. Двое мужчин и одна женщина.
Каратаев равномерно закладывал километры, даже курить забыл.
— Ну и что?
— Нервишки сдают, а когда нервишки сдают, характер весь наружу. Кто-то хочет подчинить остальных, чтоб по его было, а кому-то все до фени, лишь бы время шло. Один замкнулся, губ не разожмет, другой тараторит, остановиться не может. Как в Ленинграде было во время блокады. Кто-то норовит с пайком словчить, а остальные хоть помирать будут, а еду у других не возьмут. Еще и свое детям и старикам отдавали.
— И вся совместимость?
Окладников не ответил.
— А этой весной, например, я со сборной работал, — сказал он немного спустя.
— Может, и Старостина знаешь? И Пеле, и Кассиуса Клея?
Окладников опять промолчал, можно было понять, что в положительном смысле промолчал.
— Вот это жизнь! — сдался наконец Каратаев. — Ради такой жизни все бросишь! Значит, не брешешь, что возьмешь?
— Сговоримся. — Окладников улыбнулся застенчиво, мило, хотелось обнять его за такое предложение.