Остановка
Шрифт:
— Спектакль окончен, господа, — вздохнул Юрка. — Не угодно ли подумать насчет угощения? — Он попробовал приподняться, но завалился обратно. На лбу выступили бисеринки пота. — Артист горд, его место в буфете…
Митин не верил глазам.
— Дали б они мне царя Федора или Тартюфа, — сказал Юрка, теребя грязный, замусоленный воротничок, — тогда б я взмыл. — Окладников неожиданно сел, занеся одну ногу на спинку кровати, другую пытаясь пристроить там же, но она сползала. — Падла, — выругал он ногу, — ей не нравится,
— Что ты мелешь? — с тоской протянул Каратаев. — Сыграть, сыграть… У тебя одна в семье изображает уже. Хватит. Проспишься, пойдем в кино. Здесь в аккурат «Двое под дождем» идет, — соврал он.
— В кино? — задумчиво спросил Окладников, словно что-то вспоминая, — А… в кино. — Он вдруг опустил ноги с кровати. — Так я же был… И отметил!
— Свою Марину видел? — заволновался Каратаев. — Так ты же можешь ей позвонить. Сейчас, из номера. Ты ей прямо так и врежь. Мол, смотрел твою кинокартину, скучаю, валяй сюда! Отметим это событие вместе.
Митин слушал этот бесполезный диалог, снова осознавая, сколько впустую тратит времени. Он давно уже мог быть далеко, а теперь, даже если и попадет на свой поезд до Болони, начнутся дожди и топи, как доберешься?
Он обязан вовремя поспеть, чтобы сделать небольшой крюк к озеру с вулканом, а потом сразу домой. Уже подходил к завершению тот причудливый рисунок сердца, который вычертил его маршрут. Вплотную подойдя к постели, Митин неожиданно сильно встряхнул Окладникова:
— Машина уходит! Вставай!
— Где? Что? Кто ушел? — приподнялся Юрка.
— Скорее! — неузнаваемо чужим голосом выдохнул Митин. — Шевелись! Иначе уйдем! — Он не давал Окладникову опомниться.
Трезвея, Юрка машинально двигал руками, ногами, натягивал штаны, майку, все, что бросал ему Митин. Каратаев включился в заданный ритм, бегом наполнил графин, вылил воду на голову Окладникова, не обращая внимания на его ругань; вскоре глаза Окладникова прояснились, приобрели осмысленность.
— Давай! Давай! — без передышки давил на него Митин.
У него бывали такие приступы волевого напора, когда, собравшись в кулак, он становился вожаком — на полчаса, на сутки, на недели. Потом долго приходил в себя, как рыба, вместо привычного ей глубинного давления оказавшаяся на поверхности.
Но короткое усилие, как правило, приводило к успеху. И сейчас при мысли об утерянном шансе попасть в заветное место Митин испытал этот редкий приступ лидерства и добился своего. Для чего? Ведь за недолгий период странствий он пересек столько рек и городов, зачем ему еще та тропинка по болоту, которая ведет к озеру, почему без этой дорожки кажется ему немыслимым возвращение?
Вот так всегда. Его жадность к дороге и впечатлениям не довольствовалась уже познанным, пережитым, наболевшим, хотелось еще последнего, самого заветного, что было еще
— С чего ты валяешься? — в упор спросил Окладникова, когда сборы были почти завершены. — Чем она тебе не показалась в этой кинокартине? Другого бы распирало от гордости, а ты как скот валяешься тут.
— Черт с ней, с кинокартиной, — прислонился к стене Окладников. — Пора Марине вообще завязывать с этим, не будет она больше сниматься. Не захочу — и не будет, ясно?
— Ясно, — миролюбиво подтолкнул его к двери Каратаев. — Тронулись.
— Надоело! — Окладников взвалил на плечи рюкзак, вернулся, вытащил из ящика хорошо знакомую по киоскам фотографию киноактрисы, его жены. Поверх смеющегося лица, задевая рассыпавшиеся волосы, черным фломастером размашисто шла дарственная надпись. Окладников снимок им в руки не дал — надписи застеснялся, но оба разглядели копну роскошных светлых волос и слово «дорогому», которым начиналась надпись.
Через полчаса они подъехали к вокзалу, когда уже лил дождь. Билетов до Комсомольска-на-Амуре на ближайшую неделю не было.
Митин помнил, как горевал тогда, как метался, что сорвалось, что судьба перед его носом увела кончик бумажного змея, за которым гонялся столько дней. Разминулся он с волшебной тропкой на озеро Болонь! Ведь предчувствовал, если не сегодня — завтра уже не получится, помешают проливные дожди, непроходимость дорог или что-нибудь другое. И помешало.
Уже не раздумывая, он взял билет на Москву. Что делать, видно, пора домой! В поезде он набросает оставшиеся очерки, дорога многосуточная.
Они возвращались в центр, дождь прошел, как и не было. Немыслимая голубизна неба, сухость асфальта и скамеек, беспечные нарядные парочки на бульваре. Дождь оставил озерца в кюветах, дрожащие капли в густоте кустарников, это тоже было здорово, свежесть воздуха, озонная бодрость. Как всюду, у Каратаева оказалась подруга детства, к которой непременно надо заглянуть, — неслыханная красавица и специалистка по сибирским мантам. Просто глупо, сказал Саня Каратаев, напоследок харчеваться в едальне с дежурным меню, когда рукой подать до мантов, которые красавица Клава состряпает моментально.
Казалось, Митин уже имел опыт по каратаевским подругам детства, тещам, дружкам и «своим девахам». Мало ему было истории со «Старателем», но сегодня он уже не спешил, ему было все равно. Он предвидел, что «моментально» и по блату продлится втрое дольше, чем обслуга в любой харчевне, что у подруги детства, как водится, не окажется в доме ничего, кроме растерянности и конфуза, у «своих девах» уже будут планы на вечер, а дружок умотает в командировку, но у Митина не было охоты сопротивляться.