Остановка
Шрифт:
Завальнюк мельком слышал об этой истории. Сейчас у шефа давление подскочит, внутренне морщится он. К старику Завальнюк относится как к родственнику, но никогда не сравнивает его с Романовым. У того другая мера жизни, другой отсчет. Тому и факты-то нужны только для того, чтобы выстроить их в ряд, производное вычислить, ему важнее не то, что есть, а то, что из этого вытекает. Черный боров был клиницистом по призванию, это срослось с ним, как его вечная рубашка-ковбойка, которая вышла из моды в пятидесятых. Подчиненные не очень любили Чернобурова за злой язык, но знали: если завотделением взглянет на больного — ни приборы не нужны, ни доклад ординатора, даже запись в истории болезни, все он сразу увидит, все вспомнит. И тип отеков, и цвет лица, и реакцию зрачков. Порой даже пульс не станет щупать, скажет сразу, по виду, что у больного резкое ухудшение или наоборот. Сейчас Завальнюк подумал, что будет вовсе не к месту, если старик расклеится и начнет вспоминать, как двенадцать лет назад его по оговору во взятке выгнали из больницы. Но Чернобуров сдержался, — может, из-за Оксаночки.
Приняв решение, чуть успокоившись, Завальнюк идет в зал,
А Чернобурова развезло, теперь он не угомонится. Ага! Уже предлагает Оксаночке пойти к ним в отделение сестрой. «Вместо этих дармоедок, которые только юбками вертят да спирт отливают».
Вот уж не вовремя. Сейчас подъедет машина, не бросать же его здесь?
Завальнюк вертится на стуле, пытаясь вспомнить какие-то детали с Митиной; скорее бы добраться до больницы, но приходится потерпеть. Где сейчас добудешь транспорт?
— Ты пойдешь работать палатной сестрой на восемьдесят рублей? Да еще с тяжелыми, послеоперационными больными? С которых иногда всю ночь глаз не спустишь, ты пойдешь? — все больше распаляется Чернобуров и тычет пальцем в грудь Оксаночке. Та ласково подмигивает Завальнюку. — Ах, она не пойдет! Странно, а я-то думал, бегом побежишь. Наколочку кружевную снимешь, больничный халат и чепец нацепишь. Значит, не хочешь у нас работать? И, представь, никто не хочет. Хорошая медсестра норовит сбежать в заводскую поликлинику, где ей положат сто двадцать, а плохая — останется в отделении, но будет сачковать. То бишь искать отвлекающие моменты. Она вроде бы и работает, и не работает. — Губа старика дергается, левый глаз мстительно прищурен. — Вот до чего дошло. На глазах у честной публики больная после тяжелой операции удрала из больницы. Значит, дежурная сестра либо шуры-муры с больным крутила, либо языком чесала. Раздала лекарства, выполнила назначения — и привет! Я свободна. За такие деньги, полагает она, надрываться — себе дороже. А сколько, по-твоему, я получаю? — вплотную придвигается он к Оксане. — Сто семьдесят плюс десятку за степень! Он бьет себя в грудь.
— Об этом мы говорим? Недовольство на порядки в больнице у вас обнаруживается, когда гром грянет, — вставляет Завальнюк.
— А ты хотел, чтоб я с этого день начинал?
— Не день, а хотя бы совещание в министерстве, — подначил Юрий, — либо в свободное время бумагу сочинил с предложениями. А я бы подключился.
— Не обязан я по министерствам бегать, — махнул рукой Чернобуров. — Мое дело — свои пять-шесть часов отстоять у операционного стола. Это ж не книжку читать, оперируешь, будто цепью прикованный, не передохнуть, не закурить. А потом еще организационная бодяга: то материал для операционной выбивай, то технику. И все это за сто восемьдесят. Нервная нагрузка чудовищная, а физическая? За операцию теряешь веса килограмма полтора! А вот твоя приятельница Розочка, — Чернобуров толкает в бок Завальнюка, — пройдется с десяти до двенадцати утра по своей физиотерапии, иногда сделает обход, раздаст назначения — и все. А получает она те же сто восемьдесят да еще плюс пятнадцать за вредность. Значит, у нее, видите ли, вредная аппаратура, а у меня — нет. Задыхаться шесть часов под марлевкой и работать по локоть в крови, обливаться потом, боясь прозевать какой-нибудь показатель на приборах, — это значит — без вредности? — Чернобуров оборачивается к Оксане: — А ты знаешь, девочка, что некоторые про меня говорят? Представь, говорят, будто я на деньгу жаден. Язык без костей, болтают что вздумается. Я же просто пытаюсь на зарплату жить. А как? До сих пор было у меня приличное совместительство. Отработаю тут, в отделении, потом на своем «жигуленке» качу в кардиологический, консультирую. Далековато, но что поделаешь. А теперь возникла неожиданная проблема. Бензин! Сел я с карандашом, подсчитал, и выходит — мне от совместительства надо отказываться. — Он замолк, тяжело уставившись в пространство. — Вот только сообщить в кардиологию об этом никак не решаюсь.
— Ладно, — примирительно кладет ему руку на плечо Завальнюк. — Вы бы, Алексей Алексеевич, давно намекнули на возникшие трудности. Уж как-нибудь нашли бы, кому вас до кардиологического подбросить.
Оксане становится жаль старика. Из всего сказанного она понимает одно: у завотделением зарплата сто восемьдесят, а клиенты, получающие менее трехсот в месяц, интересуют ее только в служебное время. Отпуская кофе, она улыбается Чернобурову, он кажется ей совсем еще нестарым — красивые волнистые волосы с проседью, орлиный нос и черные, навыкате, глаза полны жизни. Правда, когда он злится, лицо его портится, приобретает мстительное, мелочное выражение. И все равно Оксана ему улыбается, думая о своем, ей приятно доверие пожилого уважаемого человека, с которым работает Завальнюк. Вот Завальнюк — это особый сюжет. Получай он даже сто двадцать, за него бы она ухватилась.
По привычке Оксана мысленно примеривала мужчин к себе. Сколько их тут перебывало — ой-ой! Интерес к ней возрастал у них от рюмки к рюмке и пропадал вместе с первой опохмелкой. Она давно привыкла к этому снижению градуса отношений, а потому держалась за своего дружка, хмурого мастера из парикмахерской «Чародейка», который пока еще не женился на ней, но к весне обещался. «Вот куплю машину, сказал, и поженимся». Придется до весны ждать. Уж у него-то всегда триста с гаком. Оксана улыбается своим мыслям, и ее ничуть не раздражает пожилой хирург, который жалуется собственному подчиненному.
Под окном раздается чуть слышный скрип тормозов, сигналит машина «скорой».
— Давно бы могли обсудить с вами некоторые сложности. — Завальнюк расплачивается, крепко берет Чернобурова под руку. — Через час вернемся, — обещает он Оксане.
Но Оксана прекрасно знает, что счет Завальнюк уже оплатил, администратору наказано никого за столом не трогать до самого закрытия.
В машине Чернобуров тоже не унимается:
— Ты думаешь, вопрос о зарплате не нам решать? Его надобно пробивать повыше. Так, да?
— Да не в это же все упирается! — отмахивается Завальнюк. Теперь, уже на пути к отделению, он успокаивается. — Никто не хочет вкладываться в общее, только о своем мы печемся. Вот, честно, Алексей Алексеевич, прибавь вам завтра зарплату, вы вспомните о нехватке сестер? — Чернобуров сопит, не соглашаясь. — Сколько раз я вам лично говорил о низшем персонале? О них надо думать, им в первую очередь — заказы, билеты на фестиваль и так далее. Должна быть любовь и заинтересованность в своем учреждении. — Завальнюк ерзает на сиденье, ему досадно спорить при водителе. — Надо чтобы они не только отбывали время, долг исполняли, но тянулись сюда, чтоб душа ныла: этого оставила, тот тяжелый. А мы вспоминаем о сестре или нянечке, только когда оказываемся без них.
— Справедливо! — кивает Чернобуров. — Но кроме подобных упущений бывает совершенно ненужная трепка нервов. Вот был случай однажды. После операции таза у четырнадцатилетнего парня получилось осложнение. Ну, бывает… бывает, не должно быть, да что поделаешь, мы не роботы. Так родителю этого пацана в ту же минуту показалось, что и эту свою зарплату хирург даром получает. Он настрочил телегу главврачу, что Чернобуров вымогает взятки у больных. Он-де собственными глазами видел, как после операции старуха сунула ему пакет, наверное исключительно ценное подношение. А старухе этой я, между прочим, удалил в ее возрасте почку, спас едва функционировавшую другую, так она мне в газетном пакете сушеных беляков сунула, внуки насобирали. И вы полагаете, Юрочка, что главврач выкинул донос в корзину? Ничуть не бывало — он выкинул меня. Хирурга с двадцатилетним стажем, который сделал несколько сот уникальных операций. Ты только вникни, парень, в суть: врача выгнали за связку грибов. А теперь, если позволишь, о подарках. Один другому — рознь. Что такого постыдного, когда тебя хотят одарить? Если откровенно? Как на духу? А? Да, в лучших традициях русской жизни было благодарить за добро, исцеление. Физиолог Павлов и писатель Чехов, думаю, не отказывали крестьянину, когда тот в знак уважения и благодарности приносил им бочонок меда или пару валенок. — Чернобуров перекинул потухшую сигарету из одного угла рта в другой. Голос его прерывался, сипел.
Завальнюк устал от напряжения, надо было передохнуть, он попытался отключиться, не слышать последующих слов.
— Вот когда бы я, как некоторые иные, — под нос бубнил старик, — брал взятки в п е р е д за то, что больного без очереди положат, будут быстрее оперировать; кабы я делил людей по принципу: кто даст на лапу, а кто нет, — тогда не то что выгонять, лишать права на профессию надо! Волчий билет в руки! А я, — Чернобуров кому-то погрозил рукой, — я, извините уж, когда лечу больных, не разбираюсь, кто после операции на меня будет жалобу писать, а кто одаривать. Я ж эту старуху не выгнал с подношением не потому, что мне ее грибы нужны, а потоку, что я ее уважать обязан. Я ее обидеть не захотел. Ясно? А тому главврачу, — он тронул за плечо водителя, — надо было лучшее в человеке испохабить, затоптать. И кончил он плохо, приятель. Да что мне оттого — мой поезд ушел. — Чернобуров громко, почти в голос, вздохнул. — Эй, Юрка, да ты не слушаешь, черт! Я же тебя спрашиваю, что ты сейчас с этой палатной сестрой сделаешь? Выговор в приказе? Она тут же полезет на стенку: «Увольняйте!» Может, даже рада будет, что так сложилось! Ты ж понимаешь, я ей буду нагоняй давать, а через два часа приду упрашивать: «Не уходи, я погорячился». Как ты полагаешь, Юра, есть в таком воспитании кадров какой-нибудь прок? Выгонять, а потом уговаривать? — Чернобуров оглядывается, видит, что Завальнюк смотрит на него с жалостью, но ему до смерти хочется сочувствия. — Вот стукнет шестьдесят пять, никто меня в отделении не увидит. Буду цветы сажать, жену обихаживать. — Он наклоняется над водителем, жарко дыша, и, будто кого-то уличая, едко говорит: — Я же не против такой нагрузки, я — за. Но пусть бы нам, как ткачихам, платили. Мы же тоже рабочие, все делаем руками. Оперировать, значит, легче, чем уголек на-гора выдавать? Нет, баста. Уйду! Буду по домам от фирмы «Заря» полы натирать. Надраишь в пяти домах — за эти же шесть часов вдвое получишь. Или приходящей няней «по Райкину». С телевизором. А? Почему я еще при этом должен, отвечать за халатность сестер, падение дисциплины, невыполненные назначения? А что с них спросишь, с баб? У одной ребенок заболел, другая рожать собралась, у третьей — отгул, а четвертой дай полагающиеся ей свадебные дни. Значит, друг, мы всегда практически стоим на поле не в полном составе. Как проштрафившаяся футбольная команда. Теперь возникает вопрос: может ли одна сестра успеть выполнить за декретную и новобрачную все назначения, процедуры? Конечно, если захочет, то сможет. Но надо, чтоб захотела. — Чернобуров останавливается, чувствуя, что затянул. — Тебе что-нибудь еще не ясно? — теребит он водителя.